Мельмот скиталец

сыновей, соединив их сердца: ведь и тот и другой - ваши родные дети.

Вы должны отказаться от всех предрассудков и...

- У меня нет никаких предрассудков, - воскликнул мой несчастный

отец, - я хочу только одного: увидеть, как оба мои сына обнимут друг

друга, и, если господу будет угодно призвать меня в этот миг к себе,

я повинуюсь его призыву и умру от радости.

Духовник попенял ему за эти слова, вырвавшиеся из глубины

сердца, и, нисколько ими не тронутый, поспешил снова ко мне, стремясь

довести до конца затеянное им дело.

- Дитя мое, я предупредил тебя о том, что все родные твои

вступили в заговор против тебя. Доказательства этому ты увидишь уже

завтра; твоего брата привезут сюда, тебе велят обнять его и будут

думать, что ты согласишься, но стоит только тебе это сделать, и твои

отец истолкует это как знак того, что ты отказываешься от всех своих

прав единственного законного сына. Уступи своим лицемерным родителям,

обними своего брата, но выкажи при этом свое отвращение к этому

поступку, дабы, обманывая тех, кто решил обмануть тебя, не поступать

против совести. Будь же осмотрителен, мое дорогое дитя; обними его

так, как обнял бы змею: он столь же хитер, а яд его смертелен. Помни,

что от решения твоего зависит исход этой встречи. Сделай вид, что

воспылал к нему любовью, но помни при этом, что ты обнимаешь

смертельного своего врага.

При этих словах, как я ни был к тому времени развращен им, я

содрогнулся.

- Но ведь это же мой родной брат! - воскликнул я.

- Это ничего не значит, - сказал духовник, - это враг господа

нашего и самозванец, не признающий закона. Ну что же, дитя мое,

теперь ты готов?

- Да, готов, - ответил я.

Ночью, однако, я не знал покоя. Я попросил, чтобы ко мне вызвали

духовника.

- Но как же все-таки поступят с этим несчастным? (речь шла о

тебе), - спросил я.

- Он должен принять монашество, - изрек духовник. Слова эти

пробудили во мне" вдруг такое участие к тебе, какого у меня никогда

не было раньше.

- Он никогда не станет монахом, - сказал я, исполненный

решимости, ибо человек этот научил меня говорить решительно.

Духовник, казалось, был смущен, но в действительности испуган

тем духом непокорности, который он сам же во мне пробудил.

- Пусть лучше идет служить в армию, - сказал я, - пусть станет

самым обыкновенным солдатом, я помогу ему продвинуться выше; пусть он

изберет самую низкую профессию, мне не будет стыдно признать его

своим братом, но знайте, отец мой, монахом ему никогда не бывать.

- Дорогое мое дитя, на каком же основании ты так яро противишься

этому решению? Это ведь единственное средство для того, чтобы в семье

вашей снова воцарился мир, и для того, чтобы его обрело жалкое

существо, чья судьба тебя так волнует.

- Отец мой, я не хочу больше этого слушать. Обещайте мне, что вы

никогда не станете понуждать моего брата принять монашество, если

хотите, чтобы я обещал вам в будущем повиновение.

- Понуждать! Какое же может быть понуждение там, где речь идет

о призвании, дарованном свыше.

- У меня нет в этом уверенности, но я хочу, чтобы вы обещали мне

то, о чем я прошу.

Духовник колебался, но потом сказал:

- Хорошо, обещаю.

И он поспешил сообщить моему отцу, что я больше не противлюсь

нашей встрече с тобой и что я в восторге от того, что, как мне стало

известно, брат мой полон ревностного желания сделаться монахом. Так

была устроена наша первая встреча.

Когда по приказанию отца руки наши сплелись в объятии, то,

клянусь тебе, брат мой, я ощутил в них ту дрожь, которая говорит о

любви. Но сила привычки вскоре подавила во мне естественные чувства,

и я отшатнулся от тебя; собрав все силы, которыми наделила меня

природа и которые во мне породила страсть, я постарался придать лицу

своему выражение ужаса и с великой дерзостью выставил его напоказ

родителям, а в это время духовник, стоя за их спиной, улыбался и

делал мне знаки, которые должны были меня приободрить. Мне казалось,

что я отлично сыграл свою роль, во всяком случае сам я был доволен

собой и удалился со сцены такими гордыми шагами, как будто стопы мои

попирали простертый под ними мир, - тогда как в действительности я

попирал ими голос крови и трепет сердца. Несколько дней спустя меня

послали в монастырь. Духовника охватила тревога, когда он услыхал из

моих уст тот непререкаемый тон, которому он сам же меня учил, и он

настоял на том, чтобы на воспитание мое обратили особое внимание.

Родители мои согласились со всеми его требованиями. Как это ни

странно, согласился с ними и я; но когда меня посадили в карету и

повезли в монастырь, я вновь и вновь повторял духовнику: "Помните,

мой брат не станет монахом"".

Следовавшие за этим строки невозможно было прочесть, должно быть, писались они в большом смятении; порывистость и пылкий нрав моего брата передались его почерку. Пропустив несколько совершенно неразборчивых страниц, я смог различить следующие слова:

* * * * * *

"Странно было подумать, что ты, который был предметом моей

застарелой ненависти, после посещения монастыря возбудил во мне

участие. Если раньше я принял твою сторону из одной только гордости,

то теперь у меня уже были веские основания ее отстаивать.