Мельмот Скиталец

— Никакая сила! Ни за что! — восклицали они, повторяя мои слова. — Неужели ради этого тебя сюда привезли? Неужели ради этого мы столько времени терпели твое непослушание? Только ради того, чтобы ты еще упорнее стоял на своем?

— Да, папенька, ради этого — и только. Если вы не хотите позволить мне говорить, то как же вы терпите мое присутствие в вашем доме?

— Мы надеялись, что увидим твое смирение.

— Позвольте же мне доказать его, став на колени.

И я опустился перед ними на колени, надеясь этим смягчить действие слов, не произнести которых я не мог. Я поцеловал отцу руку, он не отдернул ее, и я почувствовал, что рука его дрожит. Я поцеловал подол юбки у матери; она хотела подобрать его одной рукой, а в это время другою закрыла лицо, и мне показалось, что сквозь пальцы ее сочатся слезы. Я опустился на колени и перед духовником, попросил его благословить меня и, преодолев отвращение, попытался все же поцеловать ему руку, но он не дал мне этого сделать. Резко отдернув руку, он возвел глаза к небу, растопырил пальцы, словно отстраняясь в ужасе от существа, проклятого навеки. Тогда я понял, что мне остается только попытаться еще раз умилостивить отца и мать. Я повернулся к ним, но они отшатнулись от меня, и по всему видно было, что они решили предоставить окончание дела духовнику. Он подошел ко мне ближе:

— Сын мой, — начал он, — ты уверял нас, что твое решение отказаться идти по начертанной господом стезе непоколебимо, но подумал ли ты о том, что есть на свете силы еще более непоколебимые, чем это твое решение? Силы эти — проклятие господне, укрепленное проклятием твоих родителей и усугубленное всеми громами церкви, чьи объятия ты отверг и чью святость ты осквернил этим своим отказом?

— Святой отец, вы произнесли страшные слова, но никакие слова сами по себе для меня теперь ничего не значат.

— Глупец несчастный, я не понимаю тебя, да ты и сам себя не можешь понять.

— Нет, понимаю, понимаю! — вскричал я.

И повернувшись к отцу и все еще продолжая стоять на коленях, я воскликнул:

— Дорогой папенька, неужели жизнь, все, что составляет человеческую жизнь, навсегда теперь заказано мне?

— Да, — ответил за него духовник.

— Значит, для меня нет никакого выхода?

— Никакого.

— И я не могу выбрать себе никакой профессии?

— Профессии! О несчастный выродок!

— Позвольте мне избрать самую презренную, но только не заставляйте меня стать монахом.

— Он не только слабодушен, но и растлен.

— О папенька, — все еще взывал я к отцу, — не позволяйте этому человеку отвечать за вас. Наденьте на меня шпагу, пошлите меня воевать в рядах испанской армии, искать смерти на поле боя, я прошу только одного — смерти. Это лучше, чем та жизнь, на которую вы хотите меня обречь.

— Это невозможно, — ответил отец, который все это время стоял у окна, а теперь подошел ко мне. Лицо его было мрачно. — Дело идет о чести знатного рода и о достоинстве испанского гранда…

— Папенька, какое все это будет иметь значение, если я раньше времени сойду в могилу и если у вас сердце разорвется от горя при мысли о цветке, который вы одним своим словом обрекли на увядание.

Отец вздрогнул.

— Прошу вас удалиться, сеньор, — сказал духовник, — эта сцена лишит вас сил, которые вам нужны, чтобы вечером сегодня исполнить свой долг перед господом.

— Так, значит, вы меня покидаете? — вскричал я, видя, что родители мои уходят.

— Да, да, — ответил за них духовник, — они покидают тебя, и отцовское проклятие будет отныне тяготеть над тобой.

— Нет, не будет! — воскликнул мой отец; однако духовник схватил его за руку и крепко ее сжал.

— И материнское, — продолжал он.

Я услышал, как моя мать громко всхлипнула, как бы опровергая сказанное, но она не смела вымолвить ни слова, мне же было запрещено говорить. В руках духовника уже были две жертвы; теперь он овладевал и третьей. Он уже больше не скрывал своего торжества. Помедлив немного, он во всю силу своего звучного голоса прогремел:

— И господнее!

И он стремительно вышел из комнаты, уводя за собой моих родителей, которых он продолжал держать за руки. Меня это поразило, как удар грома. В шуршанье их платья, когда он тащил их за собой, мне причудился вихрь, сопровождающий прилет ангела-истребителя.

В порыве безнадежного отчаяния я закричал:

— Ах, был бы здесь мой брат, он заступился бы за меня, — и в то же мгновение я ударился головой о мраморный стол и упал, обливаясь кровью.