Мельница

Однако пожилые дамы вовсе не несли чуши, они говорили правду. Мельник боялся Лизы, но пуще того боялся себя, своего страстного волнения, своей алчущей любви, которая в последнюю неделю разгоралась все сильнее и сильнее. А он было подумал, что она затухла. При этом взгляд его все равно был устремлен к будущему браку с Лесниковой Ханной, браку, который казался ему делом решенным. Брак был как бы предначертан, скреплен обещанием перед умирающей и возвещен рукой привидения. Разве дух Кристины уже не сосватал его в дом лесничего? Его обитатели, вероятно, не подозревают тайного смысла сего знамения, поскольку Якоб еще не поведал им, в каком качестве виделась Кристине в последнее время сестра лесничего. И все же у мельника создалось ощущение, что Ханна благоволит к нему; ему даже казалось, что они с братом тоже считают их свадьбу само собой разумеющейся, хотя предположительные супруги еще не обсуждали ее и ни тот, ни другая не осознали окончательно такого решения. Вот почему Якобу приятно было захаживать в окруженный лесом гостеприимный домик, наслаждаясь там благотворным покоем и воскресной тишиной, что приносили отдохновение и обещали со временем стать неотъемлемой принадлежностью мельника, выгодно приобретенной земельной собственностью, на которой можно построить добротный дом для себя, которую можно возделать и в виде доходного наследства передать сыну. Увы, все это было не более чем фантазией, причем фантазией, порожденной внешними желаниями Якоба, его чувством долга и воспитанным в нем здравомыслием; и пока воображение добросовестно подкидывало все новые подробности скучной идиллии из добропорядочности и уюта, его внутренние, первобытные желания рисовали порочные картины бурных любовных утех, жизни между сомнением и надеждой, жизни, подхлестываемой ревностью, полной счастливых сюрпризов и внезапных разочарований, находящей беспокойный роздых в жаре сладострастья. Ведь в мельнике жила (неиспользованная и только начавшая осознаваться) огромная чувственность, которой отнюдь не хотелось и во второй раз удовольствоваться подменой — законченным супружеским счастьем; это было все равно что натянуть на себя удобное домашнее платье — вместо оперения, коего требовала натура, чтобы пуститься в опасный полет.

И мельница начала бунтовать против домика лесничего.

Его уютная приземистая избушка стояла посреди леса: с трех сторон ее окружала непролазная чащоба, с четвертой же, с севера, до самого берега тянулась полоса лесных посадок. Море, которое кое-где просвечивало между стройными буками и к которому вела просека, было не своенравным океаном, а мирным проливом, где не прибивало к берегу рыболовецких ботов и даже ни разу не опрокидывалась яхта. Там все казалось обворожительней: зима — одетой в более праздничный блестящий наряд, весна — более зеленой, осень — богаче разукрашенной, а закат солнца (которое сияло между стволов, просвечивало сквозь листву и отражалось в воде) — более сверкающе-золотистым, более пламенеюще-ярким. А когда на сушу налетал ураган, он проявлялся лишь в глухом гуле бескрайних дерев и однообразном кипении прибоя на песке.

Вот что можно сказать про дом лесного смотрителя.

Мельница же стояла на открытом месте, причем на возвышении, отчего по дороге туда нужно было ехать чуть в гору, а обратно — с горы; не случайно она называлась Вышней мельницей. Вознесшись над верхушками деревьев, она тянула свои четыре руки-маха к небесам и молила об одном — о ветре, о токе воздуха, а боялась тоже лишь одного — безветрия! Еще мельница была Лизой: эта женщина пронизывала ее насквозь, начиная от своей каморки под самой крышей жилого дома (супротив покоя, где умерла Кристина) и кончая мельничным шатром, куда сама она никогда не поднималась, но куда залетали и где витали ее мысли. Ведь по дому и мельнице, в пекарне, во дворе и по морю были рассеяны самые разные напоминания о Лизе; больше всего кругом чувствовалась ее страсть к обладанию всем этим и к тому, чтоб не терпеть рядом никого другого, даже если ради этого придется работать наравне с мукомольными жерновами, лущильными машинами и ситами… Она-то и одушевляла мельницу, точно становясь с ней единым целым.

Когда Якоб к вечеру возвращался из лесничества и перед ним вырисовывалась из сумерек мельница, как она вырисовывалась сквозь завесу дождя теперь, ему чудилось в ее темных очертаниях нечто сердитое и грозное: так встречают человека, сошедшего с праведного пути.

Вот почему на него благотворно действовала рука сына, которая как бы служила Якобу живым амулетом. С одной стороны, в ней материализовалась бесплотная рука духа, призывно стучавшего в окно к лесничему, с другой, — мельник мог сжимать эту руку из плоти и крови, со всеми ее косточками, давая торжественный обет не навязывать Лизу в мачехи Хансу. И мельник стиснул руку сына с такой силой, что Ханс удивленно взглянул на отца и только мальчишеская гордость не позволила ему застонать.