Мельница

У конюшни мельник остановился, открыл верхнюю половину двери и заглянул внутрь. Только в ближайшем стойле что — то шевелилось. Это была шведская лошадка; его собственных лошадей на месте не было. Значит, Кристиан еще не вернулся.

В этом-то и хотел убедиться мельник. Если бы лошади стояли в конюшне, и он теперь, войдя в усадьбу, увидел свет в кухне, это могло бы означать, что Кристиан ищет себе чего-нибудь на ужин. Но раз его не было, свет могла зажечь только Лиза.

Бдительный Дружок перестал выть и залаял — с яростным гавканьем он кружил вокруг них. Однако голос мельника мгновенно успокоил его, и, визжа от восторга, он прижался к хозяину; бедная животина никогда еще не чувствовала себя такой заброшенной, как сегодня вечером в вымершей усадьбе.

Да, вымершей предстала она перед глазами мельника, когда он, наконец, с бьющимся сердцем завернул за угол. Света не было нигде. И при виде этой унылой картины он сразу понял, как безумна была его надежда.

Только полоска гравия прямо перед ними и часть колодца были освещены луной. Слева, у самого угла дома луна высвечивала треугольник беленой стены и перила веранды, светилась и труба наверху, похожая на часового на посту; посередине, между двумя этими светлыми пятнами, чуть мерцала соломенная крыша, словно губка, впитавшая в себя лунный свет. Все остальное лежало в тени мельницы, которая темной громадой вздымалась к небесам, угольно-черная от шатра до цоколя, — лишь в проеме подклети виднелся небольшой сельский пейзаж с серебристыми облаками над разбросанными там и сям деревьями.

Было что-то особенно жуткое и устрашающее в этой мельнице без единого проблеска света. Ведь в нашем воображении картина мельницы, работающей в ночи, неразрывно связана с представлением о свете — свете, который из маленьких окошек обращен на все четыре стороны и далеко виден отовсюду над темной землей, — скромный сельский маяк для одиноких странников, подающий им весточку о том, где еще бодрствуют люди. Связь между этими двумя представлениями даже породила что-то вроде пословицы, введенной в обиход Грундтвигом.[17] Но не было «света на мельнице». И этот факт, каким бы незначительным и ничего не говорящим он ни мог показаться, произвел такое ужасное впечатление на двух друзей, что они остановились как вкопанные в уголке между конюшней и пекарней, будто околдованные видом этой неутомимо работающей вслепую мельницы.

Лесничий первым сбросил с себя оцепенение и зашагал по двору, сопровождаемый мельником. Дружок прыгал вокруг них с громким веселым лаем, но замолк, стоило им войти в подклеть. А когда двое мужчин свернули направо и вошли в самое мельницу, он уныло остался за дверью, захлопнувшейся перед его носом. Ведь он знал, что там, внутри, — приют дикого зверя в кошачьем обличье и что даже высокомерный Пилат не решается заходить туда. Итак, он остался выть и скулить в печальном одиночестве, дрожа от холода в этом любимом прибежище сквозняка, не решаясь, однако, уйти отсюда, потому что здесь он был ближе всего к людям.

Лесничий снял с себя ружье и прислонил его к стене, в то время как мельник зажег спичку и, защищая ее рукой от ветра, слабо осветил лестницу, по которой они поднимались.

Спичка погасла как раз, когда они добрались до складского этажа. Мельник зажег другую и пробрался между горами сваленных мешков к тому месту, где с большого решета для пшеницы свисала маленькая жестяная лампа без стекла. Он зажег ее. Она слабо освещала ближайшее пространство, зато отбрасывала в более удаленные места удивительные тени. Теперь мельник с лесничим были лучше вооружены против мрака и стали подниматься навстречу все возрастающему грохоту.

— Тс-с! Ты ничего не слышишь? — спросил мельник и остановился посреди лестницы, прислушиваясь. Его голова была уже на уровне пола размольного этажа, и лампа, которую он держал в трясущейся левой руке и защищал от сквозняка трясущейся правой, бросала беспокойно прыгающие, призрачные тени в это большое помещение.

— В чем дело? — спросил лесничий, не поняв его.

— Ты ничего не слышишь?! — закричал мельник.

— Шум, какого никогда не слыхивал до сих пор. Или ты о чем-нибудь другом?

— Нет… ох, нет, ничего другого, видно, и не было.

Мельник же услышал — или ему это только показалось? — звук, который, как ни был он легок и слаб, заглушил для него весь мощный грохот мельницы — звук падающей капли. И еще один…

Он хотел идти дальше, однако ноги его точно приросли к ступеньке, а руки затряслись еще сильнее. Прямо перед собой, там, где лестница вела на верхние этажи, он что-то увидел. Не то чтобы примечательное и, уж конечно, не страшное, что-то еще менее значимое, чем звук падающей капли, — это была серая кошка. Кис лежал, свернувшись клубочком под нижней ступенькой, дрожа и жмуря глаза от света, и зализывал свои раны. Может быть, если смотреть глубже, в этих ранах и было что-то героическое и трагическое, тем не менее картина была скорее жанровой и сама по себе не содержала ничего ужасного, но она напомнила мельнику последние мгновения его жизни, когда на нем еще не тяготел груз вины.