Мельница

Против первого восставал его инстинкт самосохранения, который уже помог ему пройти незапятнанным через следствие. Тогда все оказалось именно так, как он и рассчитал в тот вечер, когда лежал в лесу и с ясновидением преследуемого предугадывал, что могло представить для него опасность, а что — содействовать его спасению. Добавились даже некоторые непредвиденные обстоятельства, говорившие в его пользу. Например, Ларс показал, что еще в день похорон хозяйки среди работников шел толк о женитьбе мельника на сестре лесничего. А Пер-Браконьер, единственный, кого опасался мельник, поскольку не мог знать с уверенностью, что Лиза не поделилась с братом своей тайной, так вот, этот самый Пер-Браконьер показал, что лунной ночью в октябре видел, как мельник и Ханна вместе гуляли в лесу — при этом ему очень трудно было объяснить, почему сам он очутился в лесу, так что ему же еще и пришлось выкручиваться. Таким образом, мельник вышел из передряги чистым как стеклышко, на него не падало ни тени подозрения — и вот теперь он вдруг придет и сам на себя заявит от слабости, просто потому, что никак не может прийти в себя после такого потрясения!

Или из раскаяния? Да, но было ли чувство, которое он испытывал, действительно раскаянием? И была ли у него такая уж серьезная причина для раскаяния?.. Когда он мысленно вновь проживал роковой вечер, с той минуты, когда он стоял на мучном Ларс, с которого сейчас спрыгнул Кристиан, и увидел котов, дерущихся на полу, до того мгновения, когда он стоял на четыре-пять шагов правее и смотрел вверх и на лоб ему упала капля, ему не казалось, что нечто ужасное крылось в нем самом. Похоже, что самое устрашающее находилось вне его: в вороте, вращательном механизме, крыльях и тормозной балке. Но он сам? Было ли в нем нечто дьявольское? Разве он был другим, не таким, каким он обычно знал себя?.. Не шло ли все своим чередом так естественно, шаг за шагом, как будто иначе и быть не могло, и разве не поступил бы так же всякий на его месте? Конечно, он достоин осуждения, и он и в самом деле осуждал сам себя, он приходил в отчаяние, глядя на себя. Но, в сущности, не столько из-за того, что произошло в тот вечер — уж это просто так сложилось, — главным грехом была вообще любовь к Лизе, то, что он дал ей заманить себя в свои сети. В этом он был виноват перед своей женой, и в этом он был виноват перед Ханной. Набожная девушка была дана ему как путеводительница на дороге жизни, как добрый дух, как ангел-хранитель, а он все равно заключил союз с дьяволом. Вот чего он мог и должен был избежать, тут он чувствовал свою полную ответственность и отговориться ему было нечем; и за это он платил непрерывно грызущими его душевными терзаниями. Но должен ли он из-за этого

признаться в убийстве? Отдать себя в руки закона? При чем тут эти крючкотворы?

Однако теперь появилось нечто новое, то, что сегодня сказал лесничий и что он понял лишь смутно. Если он совершил преступление, то это был Божий Промысел, Господь желал через преступление привести его к покаянию и спасению. Если теперь он будет противиться воле Божьей, если не даст ей привести себя к намеченной цели, не будет ли это ужасным грехом, еще более ужасным, чем убийство, грехом, который никогда не искупить?

Мельник сжал руками лоб, его сотрясал неведомый доселе страх.

Да, но, может быть, это всего лишь экзальтированные речи, которые всегда ведут последователи «внутренней миссии»? То, что говорил его друг, сильно отличалось оттого, что Якоб обычно слышал в церкви… А, вот что он сделает! Он придумает какой-нибудь предлог, чтобы поехать к пастору — завтра же! — и за беседой как бы невзначай спросит, действительно ли его друг лесничий прав? Дескать, лесничий сказал то-то и то-то — он помнил сказанное от слова до слова, — конечно, они говорили не о нем, а так, вообще. Действительно ли лучше быть ужасным преступником, который раскаивается и униженно молит о милости Господней, чем обычным человеком, не совершившим никакого преступления, который живет как все другие добрые христиане, ходит в церковь и причащается раз в год и читает свои молитвы? С точки зрения лесничего всего этого недостаточно.

Вильхельм и его единоверцы требовали обращения, самоуничтожения, искоренения ветхого Адама и обновления — все это были слова чужого языка, которые прежде были мельнику непонятны; но теперь ему служил переводчиком страх, который нашептывал ему их значение, хотя пока еще неразборчиво. Старый приходский священник был не так строг, он всегда вел мягкие, примирительные речи. Правда, по словам лесничего, он погряз в мирском, но ведь, может быть, из них двоих как раз старый пастор и был прав. Он этому учился и к тому же был посвящен в сан, за ним стояла вся церковь. Да, чтобы разобраться и найти истину, необходимо поговорить с пастором.