Мельница купца Чесалкина

— А какая дама была! — вздохнул Чесалкин: — белая, румяная, кровь с молоком… Груди были — вот! — и Чесалкин показал, какие были у его третьей супруги груди. — А теперь куда все девалось! А уж как пела прекрасно, голос какой был, тоненький да звонкий. Я, знаете, любитель пения, истинный бог, любитель, а теперь вот лишился этого удовольствия… Изволили слышать, как кашляет? И кровью харкает.

И он развел врозь руками, потом перекрестился, вздохнул и, указав на образа, проговорил:

— Покорюсь! Буди его святая воля, покорюсь! истинный бог, покорюсь! потому, значит, ничего не поделаешь!

Вошла Матреша и подала чай.

— Перед чаем-то? — проговорил Чесалкин, наливая водки.

Я отказался.

— Ну-ка, отче, протащим!

— За упокой, нешто, князя?

— Царство небесное! — проговорил Чесалкин, перекрестился и выпил. — Доброй души был человек, — начал он, взяв стакан чая: — никому, кажется, зла не сделал, окромя того, как всем благодетельствовал! Огнем ли господь кого накажет, лошадь ли у кого околеет, семян ли нет у кого, — сейчас всего даст. «На, говорит, бери, собачий сын, поправляйся! Поправишься — отдай, смотри, а не отдашь, так подавись»… Истинный бог, правду говорю! Зато уж и тужили все, когда он помер… Народищу этого привалило на похороны! Со всего, кажется, округа собрались… Да ведь ты, кажется, был, отец, на похоронах-то?

— Еще бы! и первенствовал и псалтырь над ним читал! — проговорил дьякон, с достоинством растопырив усы.

— Никак церквах в пяти сорокоуст был заказан.

— В шести! — перебил дьякон.

— И все больше мужики! Не поверите ли, целыми обществами заказывали! Уж нечего, надо правду сказать, добрый был человек, даром что чудак. Чего! — вдруг вскрикнул Чесалкин: — меня было раз арапником выпорол, истинный бог, так; уж кое-как отделался!

— За что же? — спросил я.

Но Семен Иваныч только рукой махнул: долго, дескать, рассказывать, а что было, то прошло!

В это время пробило двенадцать часов, глаза у меня закрывались. Я попросил позволения лечь и дать мне подушку. Но дело вышло не так. Семен Иваныч бросился за перегородку, крикнул Матрешу, еще какого-то парня в муке, кинулся в сени, и суматоха пошла на весь дом! Семен Иваныч воротился, отодвинул стол, на котором стояла водка, причем по дороге выпил с дьяконом по рюмочке (чтобы не расплескались, значит); парень в муке приставил к дивану несколько стульев; снова вошла супруга Семена Иваныча, позвенела ключами, пощелкала замками и ушла, а Матреша тащила между тем такой величины пуховик, что насилу с ним в дверь пролезла; взвалила пуховик на диван, а Чесалкин, успевший уже сбегать за перегородку, накрыл пуховик чистой простыней, приказал Матреше живой рукой тащить подушки и одеяло, и вот как будто по волшебству в каких-нибудь пять минут передо мною как из земли выросла постель, пуховик которой возвышался до самых портретов Агафьи Семеновны, с надписями: «посягаю» и «посягнула».

— Чайку еще не прикажете ли? — приставал Чесалкин.

— Нет, благодарю.

— Ну, водочки на сон грядущий! Уж извините, больше просить нечем.

— Нет, и водки не хочу.

— Ну, а мы как, отче? — спросил Семен Иваныч и подмигнул.

— Ничего.

— Значит, можно.

— Даже должно.

— Так давай чокнемся.

Чокнулись и выпили.

— Мы теперь, дьякон, с тобой пойдем спать на мою половину. Там и тепло и не дует.

— Это ничего. Теперь недурно лечь на ложе беспечности и на подушку упования!

— Только ты, никак, без сорочки?

— Как есть в чем мать родила!

— Ну, я тебе дам свою, пойдем… Графинчик-то захвати, может пригодится. Мы еще с тобой чашу споем.

— И это можно, — проговорил дьякон, забирая графин и рюмки.

Семен Иваныч потушил лампу и, пожелав мне покойной ночи, ушел с дьяконом. Вошла Матреша, что-то сунула под диван и скрылась. Немного погодя я лежал уже, как говорит дьякон, на ложе беспечности и на подушках упования и, откровенно сказать, ничуть не досадовал, что это ложе состояло из мягкого пуховика и таковых же подушек. Я потушил свечу, и все затихло. Только снаружи доносился шум падающей на колеса воды да хлопанье мельничных сит. Изредка вскрикивали гуси.