Мельница на Флоссе

Мэгги, уснувшая около девяти часов вечера, спала уже шесть часов, когда забрезжили первые проблески утренней зари. Она пробудилась от тех ярких сновидений, что всегда скользят по краям самого глубокого сна: она была вдвоем со Стивеном среди широкого водного простора, и впереди, в сгущающейся темноте, сияло что-то похожее на звезду, которая росла и росла, пока они не увидели, что это Дева в ладье святого Огга; ладья подплывала все ближе, и Дева эта была Люси, а лодочник — Филип, нет, не Филип, а Том, который, не глядя на них, греб мимо, и Мэгги поднялась, чтобы протянуть к нему руки и позвать его, но от ее движения лодка, где она находилась со Стивеном, перевернулась, и они стали медленно погружаться в воду; и тогда, в судорожном страхе, она как будто проснулась и увидела себя ребенком дома в гостиной, в вечерних сумерках, и брата, который совсем на нее не сердился. Тихая радость, вызванная этим мнимым пробуждением, сменилась впечатлениями подлинного пробуждения: плеска воды о борт судна, звука шагов на палубе и величественного звездного неба. Сначала Мэгги не могла понять, где она, — ее сознание все еще не выбралось из паутины снов. Но вскоре чудовищная истина предстала ей. Стивена с ней не было: она была одна, наедине со своей памятью и своим ужасом. Непоправимое зло, кото. — рое запятнает ее жизнь, свершилось: она внесла горе в чужую судьбу — в судьбу тех, кто связан с ней доверием и любовью. Чувство, длившееся несколько коротких недель, вовлекло ее в грех, о котором она никогда не могла думать без содрогания: она обманула доверие и впала в жестокий Эгоизм. Расторгнув узы, придававшие долгу высокий смысл, она поставила себя вне закона, не имея отныне иного руководства, кроме своенравного выбора страсти. К чему это ее приведет? К чему уже привело? Она говорила, что готова скорее умереть, чем поддаться искушению. Она и теперь так чувствует — теперь, когда постигла все последствия своего падения еще до того, как оно полностью воплотилось в жизнь. И все же ее многолетние стремления к высокому и прекрасному не остались бесплодными: душа ее, пусть попранная, обманутая и бьющаяся в сетях, намеренно никогда не отдаст предпочтения недостойному. И отдать предпочтение чему? О боже! Не радости, а сознательной жестокости и бессердечию — ибо может ли она забыть Люси и Филипа с их разбитыми надеждами и верой? В ее жизни со Стивеном не будет высоких идеалов: упав так низко, она осуждена блуждать в потемках, влекомая ненадежными побуждениями, потому что утратила ключ к жизни — тот ключ, которым давным-давно так радостно завладела ее страждущая душа. Тогда, в юные годы, Мэгги отреклась от наслаждений, еще ничего не зная о них, прежде чем они стали ей доступными. Филип был прав, когда говорил, что она не может судить о самоотречении, ибо ей казалось, что это состояние безмятежного блаженства. Теперь же, когда самоотречение, владеющее ключом к жизни, несущее в себе любовь, печаль, терпеливое приятие горя, в действительности предстало перед ней, Мэгги почувствовала, как безжалостны тернии его венца. Того, что произошло вчера, уже не воротить, но если бы можно было вычеркнуть из жизни минувший день и заменить его долгими годами безропотного смирения, с каким ощущением покоя склонилась бы она под этим крестом!

Занимался день, и на востоке разлился розовый свет зари. Прошлое настойчиво завладевало Мэгги, все крепче сжимая ее в своих тисках, как это бывает порой, когда остается последняя надежда на спасение. Взгляд ее упал на Стивена, который по-прежнему спал глубоким сном, и Мэгги захлестнула волна непереносимой боли, нашедшей себе выход в долго сдерживаемых слезах. Горше, чем мука расставания, заставлявшая ее с отчаянием взывать о помощи, была мысль о тех страданиях, которые она должна будет причинить ему. Но превыше всего был страх перед собственной слабостью, перед тем, что ее совесть вновь уснет и проснется лишь тогда, когда будет слишком поздно. Слишком поздно! Было уже слишком поздно, она уже нанесла раны. Было слишком поздно, быть может, для всего. Оставалось только бежать прочь, прежде чем свершится последний акт низости, бежать, не позволив себе вкусить счастье, вырванное у сокрушенных сердец.

Вставало солнце, и Мэгги поднялась со своего ложа, зная, что для нее начинается день борьбы. Ресницы ее были влажны от слез; она сидела, с головой укутавшись в шаль, глядя на медленно выплывавший диск солнца. Что-то заставило подняться и Стивена, и, встав со своей жесткой постели, он подошел и сел подле Мэгги. Обостренным инстинктом настороженной любви Стивен с первого же взгляда уловил что-то, внушавшее ему беспокойство. Его преследовала мысль, что он не сумеет побороть сопротивление, способность к которому была заложена в самой натуре Мэгги. Он не мог отделаться от тягостного сознания, что накануне насильственно лишил ее свободы выбора: слишком развито было в нем чувство чести, чтобы не признать, как недостойно выглядело бы его поведение, если бы не устояла воля Мэгги, и как права была бы она, упрекая его.