Мельница на Лютыне

Долго старый мельник стоял в узком переулке между кирпичными домиками, а на рынке гремели песни и доносились сюда беспорядочно набегавшими друг на друга волнами.

Бушующее пламя некоторое время поднималось столбом, потом опало, и скоро уже только угли тлели на белом треугольнике площади. Молодежь увели в школу — вероятно, слушать торжественную речь или выпить по стакану горячего кофе в честь такого великого дня. А Францишек все не двигался с места. Наконец и он пошел домой. Эльжбета ждала его, уже одевшись, чтобы идти в Гилярово.

— Где ты пропадал так долго? Ведь ксендз нас ждать не станет.

— Подождет, когда я расскажу ему, что видел.

— А что ты видел?

— Видел, как жгли на площади священные хоругви.

— Иисусе! Мария! — воскликнула Эльжбета в испуге. — Кто жег?

— Немцы. И твой внук с ними. Вот смотри, что я у него отнял. — Францишек расстегнул на груди ватник и показал жене обломок креста. — Из рук у него вырвал, вот крест и сломался. Ярогнев его сжечь хотел.

Старая женщина стояла, онемев от ужаса.

— Боже милостивый, — сказала она наконец. — Что из него выйдет?

Францишек глянул на нее исподлобья и отвернулся.

— Ничего путного из него не выйдет, — сказал он как бы про себя. — Добра от него не жди. А зла он может много наделать.

Зима сдалась поздно, к концу марта. С запада подули сильные ветры и пригнали низко нависшие темные тучи. Гжесяк говорил, что тучи такие же черные, как немцы, и так же прут вперед без удержу. Молоденькая и хрупкая Болька вся сгибалась под ветром, когда шла с полными ведрами от колодца. Тревожно поглядывала она на запад, словно оттуда и в самом деле надвигалась какая-то опасность. Третий день уже так бушевал ветер. Залетая в трубу, он гасил огонь или гнал дым в комнату. Ксендз Рыба (кто бы сейчас узнал его в этом человеке с длинными светлыми усами, в высоких сапогах и раскрытой на груди рубахе?) сидел у огня и с тревогой поглядывал в окно. Он скрывался у Гжесяка уже несколько месяцев. «Темнее всего под самым фонарем», — говорил он и оставался тут же, в Вильковые. Правда, из сторожки никуда не выходил и только каждую субботу вечером отправлялся лесом в Гилярово — служить мессу.

Сейчас он сидел и смотрел на тучи, мчавшиеся низко над холмом, над лесом. Лохматые, черные, они были грозны, как полчища небесного воинства. Снег стремительно таял. Из плотной и густо-синей массы он на глазах превращался в белесую рыхлую кашу, похожую на груды грязного сахара. Болька остановилась перед домом и повернулась лицом к западу. Теплый вихрь пронизал ее так, что она задрожала. И вздохнула всей грудью, чувствуя, что с этим ветром прилетает весна.

Когда девушка, согнувшись под тяжестью полных ведер, внесла их в избу, ксендз даже не шевельнулся и продолжал смотреть в окно.

— Пан Стась, — так теперь обращались к ксендзу. — Пан Стась, ну и ветер на дворе! Голову может оторвать. Как бы у нас крышу не снесло!

Ксендз спокойно обернулся, с легким нетерпением посмотрел на Больку и снова уставился в окно. По его лицу видно было, что он рад бы унестись вместе с этим ветром и, как он, разгуляться на воле. Очень уж тяжко было ему, молодому, томиться без дела в лесной избушке.

— Это худо, — сказал он через минуту. — Если снег сразу растопит, вода зальет поля.

— Э, здесь с горки все быстро стечет, — отозвалась Болька, переливая воду из ведра в котел. — Только бы уж пришла весна!

Ксендз снова с каким-то беспокойством глянул на девушку, но она ничего не замечала, вся поглощенная стряпней и затеянной ею стиркой. Стояла, наклонясь, у плиты, гибкая, тощая, как заморенная собачонка. Гжесяк был вдов, и у Больки в его хозяйстве работы было по горло. Корова, две свиньи (а бывало их и больше, так как Гжесяк тайно откармливал свиней на продажу), весь дом, все было на руках Больки. Она работала как вол, с утра до вечера, и задумываться ей было некогда.

Ветер стучал зелеными ставнями, гулял по крыше, топоча над головами сидевших в избе, словно целое стадо крыс. Унылая погода.

Вошел старый Дурчок. Поздоровался со всеми и тяжело опустился на лавку.

— А кум где? — спросил он у Больки.

— Где же ему быть? В лесу. Нынче приедут немцы за дровами на самый дальний участок.

— Значит, он не скоро вернется?

— Должно быть, не скоро.

— А что? Он вам нужен? — спросил ксендз.

— Нужен. Самому мне не управиться. Лютыня вскрылась, и у плотины скопился лед. Надо идти его рубить или убирать, не то он мне шлюзы сорвет. А тут, как назло, Тересь в город уехал.

Ксендз торопливо поднялся.

— Я вам помогу, — сказал он.

— Нельзя! Люди вас увидят! — крикнула Болька.

— Не увидят. А хоть бы и увидели, никто не донесет. Здесь злых людей нет.

— Ну, это еще неизвестно, — угрюмо пробормотала Болька, бросив исподлобья взгляд туда, где сидел Францишек.

— Если делать, так делать скорее, — сказал тот, не вставая, однако, с лавки. — Вода сверху идет.

Ксендз накинул на плечи ватник и собрался выходить.

— Что ж, идемте! — сказал он. — Как соседу не помочь?