Мелочи архиерейской жизни

По рассказу графини, только что она раскрыла свою книгу, как келейник стих, а в противоположном конце зала что-то зашуршало.

– Я, – говорит графиня, – догадалась, что это, может быть, сам он идет на расправу с моим сорванством, но притворилась, что не замечаю его появления, и продолжала смотреть в книгу. Это его, конечно, немножко затрудняло, и я этим пользовалась. Он не дошел до меня на кадетскую дистанцию, то есть шагов на шесть, и остановился. Я все продолжаю сидеть и гляжу в мою книгу, а сама вижу, что он все стоит и тихо потирает свои как будто зябнущие руки... Мне стало жалко старика; и я перевернула листок и как бы невзначай взглянула в его сторону. Посмотрела на него, но не тронулась с места, делая вид, как будто я не подозреваю, что это сам он. Это было для меня тем более удобно, что он был в одной легкой ряске и каком-то колпачке.

Увидав, что я смотрю на него (продолжаю словами графини), он пристально вперил в меня свои проницательные серые глазки и проговорил мягким, замирающим полушепотом:

“Чем могу вам служить?”

“Мне нужно видеть владыку”, – отвечала я, по-прежнему не оставляя своего места и своей книги.

“Я тот, кого вы желаете видеть”.

“А, в таком случае я прошу у вашего высокопреосвященства благословения и извинения, что я вас так настойчиво беспокою”.

И, бросив на стол свой волюм, я подошла под благословение: он благословил и торопливо спрятал руку, как бы не желая, чтобы я ее поцеловала; но на мое извинение не ответил ни слова, а продолжал стоять столбушком.

“О, нет же, – подумала я себе, – так в свете не водится: объяснение в подобной позиции мне неудобно”, – и я, отодвинув от стола свое кресло, пригласила его преосвященство сесть на диван.

Он моргнул раза два глазами и проговорил:

“Я вас слушаю”.

“Нет, – отвечала я, – вы извините меня, владыко: я не могу так с вами говорить. Это неудобно, чтобы я сидела, а вы меня слушали стоя. Усердно вас прошу присесть и сидя меня выслушать”.

При этом я, как бы опасаясь за его слабость, позволила себе подвести его за локоть к дивану.

Он не сопротивлялся и сел на диван, а я на кресло.

Мы оба, казалось, были изрядно взволнованы – я его невниманием, а он моим нахальством, и оба несколько времени молчали.

Я начала первая и, скоро овладев собою, рассказала ему, кажется, о всех главнейших обидах, какие терпят от его попа мои крестьяне; я просила во что бы то ни стало взять от нас этого обиралу и дать вместо него в мое село лучшего человека.

Во время всего моего рассказа я наблюдала владыку и видела, что он решил себе ни за что не исполнить моей просьбы. И тут моя врожденная отцовская вспыльчивость сказалась во мне до того решительно, что я способна была наговорить ему таких вещей, о которых, конечно, сама после бы жалела. Но я собрала все свои силы и ждала ответа, который последовал поспешно и, по моим понятиям, в высшей степени возмутительно.

Он опять начал потирать свои руки, взмахнул веками, а потом опять их опустил и опять взмахнул, и тогда только заговорил с медлительными расстановками:

“Я получил... ваши письма...”

Воспользовавшись первою паузою, я заметила, что “сомневалась в судьбе моих писем и очень рада, что они дошли по назначению”. А в сущности это меня еще более бесило.

“Да, они дошли, – продолжал он, – я опасаюсь, что вы вовлечены в заблуждение...”

“О, будьте покойны, владыко, я не заблуждаюсь: все, что я вам писала и что теперь говорю, – это сущая правда”.

“На духовенство... часто клевещут”.

“Очень может быть, но я сама была свидетельницею многих поступков этого нечестного человека”.

При словах “нечестный человек” владыка опять взмахнул веками и, остановив на мне свои серые глаза, укоризненно молчал. Но видя, что я смотрю ему в упор, и, может быть, заметив, что во мне хватит терпения пересмотреть и перемолчать его, он произнес:

“И при собственном видении... все еще возможна... ошибка”.

“Нет, извините, владыко, я знаю, что в том, о чем я вам говорю, нет ошибки”.

Он опять замолчал и потом произнес:

“Но я должен быть... в этом удостоверен”.

“Что же вам угодно будет считать достаточным удостоверением?”

“Я велю спросить благочинного... и тогда распоряжусь”.

“Но это будет не скоро, и, вы простите меня, я не думаю, чтобы благочинный, его родственник, был более достоверным свидетелем, чем я, дочь человека, известную правдивость которого ценил государь, или чем мои крестьяне, страдающие от попа-лихоимца”.

От последнего слова владыка пошевелился и, как бы желая встать, прошептал:

“Я чту память вашего родителя, но... дела должны идти в своем порядке”.

“Так дайте хотя средство унять его как-нибудь, пока это дело будет переходить свои несносные порядки!” – сказала я, чувствуя, что более не могу, да и не хочу владеть собою...

“Прикажите сказать ему... моим именем, что мне... о нем доложено”.

“Для него ничего не значит ваше имя”.

Владыка остановил свои ручки, но терпеливо ответил:

“Это... не может быть”.