Мелодия встреч и разлук

Славушка!

Я так рада была увидеть тебя. Молодец, что вырвалась. Все-таки для нашего мальчика твой приезд — не пустой звук. А Катюша? Тебе понравилась? По-моему, очаровательная девочка. Конечно, не без претензий, но такая нынче молодежь. Подавай им все и сразу. Конечно, твой ребенок из другого теста. Это естественно. Кто его воспитывал? Понимаю твои опасения. Но скажу так: если любит, то подождет. Я уверена, у него впереди большое будущее. И потом, что за сомнения? Она же пошла за него, а не за кого-то другого. Уверена, что ее родители могли мечтать и о ком-то более, с их точки зрения, достойном их дочери. Она — обеспеченная москвичка: красивая, неглупая, с жилплощадью, а он? Конечно, нам-то с тобой известно, что он — гений, но что могут о нем знать другие: да, начитан, да, образован, да, умен, но провинциал без связей, без возможностей и без горящего в глазах карьеризма. Так что, кто знает, быть может, этот брак — хороший шанс для нашего мальчика взлететь побыстрее? Не сердись. Знаю, ты не любишь цинизма. Считаешь, что всего в жизни надо добиваться самому, а по мне, так не стоит здравомыслящему человеку отказываться от помощи. Живем один раз, милая, и важно не упустить свой шанс. А твое вечное: «За все воздастся в другом мире», уж прости, меня не устраивает и, надеюсь от всей души, твоего сына тоже.

Целую. Я.

34

— Да она ненормальная! — Светка из параллельного класса выронила костыль и со слезами на глазах трет ушибленный дверью лоб. Девочки, выстроившиеся у кабинета врача, провожают Алину, быстро хромающую по коридору, неодобрительными взглядами. Уж слишком эта новенькая резкая и грубая. То плечом заденет, и не поймешь, нечаянно или нарочно, то посмотрит так, словно ты ей что-то должна. Вот и сейчас выскочила от хирурга, будто ошпаренная, Светку дверью стукнула и даже не извинилась. А она, Алина эта, между прочим, здесь одна из самых «здоровых», а такие в интернате для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата не часто встречаются.

— Смотреть надо! — решается кто-то из девочек выкрикнуть в спину Алине.

— Ишь, не обернулась даже! — вторит ей соседка.

— Долго еще терпеть будем? — спрашивает третья, медленно обводя всех взглядом. И чувствуется, как между ними в воздухе устанавливается невидимое, молчаливое согласие.

Алина этот разговор не слышит и не слушает, спешит укрыться за поворотом, найти какой-нибудь уголок, где не будет ни чужих глаз, ни ртов, ни ушей. Ей не плохо, ей невыносимо. Невыносимо от этих слов, сказанных только что добродушным хирургом:

— Где же ты раньше была, милая?

— Я?

— Ну, не ты. Мама твоя. С такими данными могла бы балериной стать.

— Какой?

— Талантливой. Кость узкая, рост маленький, выворотность чудесная, гуттаперчивость отменная. Ты, поди, и на шпагат садишься.

— Сажусь.

— Ну вот. Не балерина — мечта.

— Но у меня же нога.

— Вот я и спрашиваю, где ты была раньше? Исправить можно было твою ногу. Плевое дело, понимаешь? Сейчас бы порхала. А теперь уже возраст, дорогая, возраст. Кости стали другие. Теперь уже думать и думать, надо ли рисковать.

— Я… Я не понимаю, о чем вы. Вы хотите сказать, что если бы мне раньше сделали операцию, то я бы не хромала?

— Не хочу сказать, а говорю. Ну, может, не одну операцию, а две или три, но ножки были бы равные, равные были бы ножки. Вот так-то. А теперь-то уж да… Не стал бы я, честно скажу. Нет, можно, конечно, вытянуть, но сколько сейчас на это времени понадобится, и сил, и денег, — скрывать не буду — не знаю. Так что, милая, я лицемерить не стану. Бога не гневи, не кори его в своем недостатке. Если и надо тут кого обвинять, то уж не его одного, это точно.

— Я в бога не верю.