Memento mori

– Ох, да ты все время переписываешь завещание. То-то и врагов у тебя чертова пропасть. – Годфри почувствовал себя виноватым, что вчера проболтался Олив насчет изменения в завещании Летти. – Вот и неудивительно, – сказал он, – что ты знаешь, кто тебе звонит.

– Что-то давно от Эрика не было вестей, – заметила дама Летти, и он почувствовал себя еще виноватей, припомнив, что наговорил Олив.

– Недель примерно шесть он пробыл в Лондоне. И вчера вечером воротился в Корнуолл.

– И ко мне ни разу не зашел. Годфри, ты что же мне раньше-то не сообщил?

– Я и сам не знал, что он в Лондоне, – сказал Годфри. – Вчера только узнал от общего приятеля.

– Какого еще общего приятеля? Что Эрику в Лондоне понадобилось? Что за приятель?

– В данный момент выпало из памяти, – сказал Годфри. – Я давным-давно перестал вникать в дела Эрика.

– Память нужно тренировать, – сказала она. – Ты попробуй каждый вечер перед сном перебирать в памяти все события дня. Я, надо сказать, очень сильно удивлена, что Эрик мне даже не позвонил.

– Да он и к нам не думал наведаться, – сказал Годфри, – с чего бы ему тебе-то звонить?

– Ну, все-таки, должен же понимать, где ему прямая выгода.

– Ха, ты Эрика не знаешь. Всего-то пятьдесят шесть лет – и сплошная незадача. Надо бы тебе знать, Летти, что мужчины его типа в этом возрасте терпеть не могут старух: это им напоминает, что они и сами стареют. Ха, а он, кстати, жаловался на возраст, мне говорили. Ты, Летти, пожалуй что, его еще и проводишь. Оба мы его, наверное, проводим.

В эту ночь, лежа в постели, дама Летти определенно догадалась, что не кто другой, как Эрик, тревожит ее телефонными звонками. Сам, конечно, не звонит, чтобы она не узнала его по голосу. Кого-нибудь нанял. Она села в постели и включила свет.

* * *

Дама Летти сидела глубокой ночью в халате и наполняла свою перьевую ручку. При этом она поглядывала на только что исписанную страницу. Какой у меня, думала она, шаткий почерк. И тут же, словно хлопнув дверью, забыла об этом думать. Она вытерла перышко, перевернула страницу и продолжала на другой стороне письмо Эрику:

«...так что, прослышав о том, что ты пребывал в Лондоне последние шесть недель, плюс то, что ты мне об этом не сообщил, уж я не говорю – не зашел, это, признаюсь, показалось мне по меньшей мере невежливым. Между тем я хотела посоветоваться с тобой кое о чем касательно твоей матери. Сколько я понимаю, придется ее раньше или позже отправить в дом призрения в Суррее, о котором я тебе в прошлый раз говорила».

Она отложила ручку, вытянула шпильку из своих редких волос, потом снова зашпилила их. Может быть, подумала она, с Эриком надо еще потоньше. И лицо ее, озаренное настольной лампой, пошло морщинами. Ее осаждали сразу две мысли. Одна: я, право же, очень устала; а другая: ничуть я не устала, вся моя энергия и напор при мне. Она вскинула ручку и продолжала усеивать страницу нетвердыми буквами:

«В последнее время я произвела кой-какие изменения, о которых, думается, желательно бы поговорить с тобой, если ты соблаговолил бы информировать меня о своем приезде в Лондон».

Тонко или не слишком? Нет, для Эрика, пожалуй, чересчур тонко.

«Эти, собственно, пустяковыеизменения касаются, конечно, моего завещания. Мне всегда казалось прискорбным, что твой кузен Мартин, столь замечательно проявивший себя в Южной Африке, в завещании никак не упомянут. Мне не хотелось бы семейных огорчений после того, как я отойду в лучший мир. Тебе, разумеется, по-прежнему завещано то, что завещано, однако желательно бы серьезно поговорить с тобой. Ты ведь помнишь, как мне пришлось изменить завещательные распоряжения после того, как твой кузен Алан пал на поле брани...»

Вот это хорошо, подумала она, вот это тонко. Эрик ведь как-то ухитрился обойтись без войны. И продолжала: