Memento mori

– Нет, Годфри, теперь уже нет. Так вот, миссис Петтигру, я очень живо припоминаю, как оба наших дяди и мы все как-то раз собрались в Дорсете, в деревенском доме, мы там жили. Еще был один епископ и декан, ну и, конечно, оба наших дяди. Ох, бедняжка Цунами, она так скучала. Они спорили о Писании и об этом, знаете, немецком новопридуманном манускрипте под буквенным названием «Кью». И как Цунами ужасно обозлилась, когда услышала, что «Кью» – это всего-навсего манускрипт, она ведь подумала, что они говорят о каком-то епископе, и громко спросила: «А разве есть в Гарден-Кью, в ботаническом саду какой-нибудь епископ?» Ну и все расхохотались, конечно, а потом все-таки пожалели Цунами. И утешали ее – говорили, что вообще-то «Кью» – это неясно что, даже и не манускрипт, тем более что такого манускрипта и не было, и я, честно скажу, никогда не могла понять, как это у них получается – сидеть за полночь и обсуждать, что совпадает и что не совпадает с «Кью», раз это вообще неясно что. А бедняжка Цунами ужасно огорчилась, она терпеть не могла, чтоб над нею смеялись.

Миссис Петтигру подмигнула Годфри.

– Чармиан, – сказал Годфри, – ты сама перевозбудилась. – И действительно, она взахлеб рыдала.

Глава девятая

Отчасти из-за общей реорганизации лечебницы Мод Лонг, а отчасти по случаю смерти Цунами Джопабоком сестру Бестед перевели в другую палату.

Она была протеже Цунами, и главным образом поэтому больничный комитет раньше никак не соглашался, что сестре не под силу управляться со старухами. Комитет, хотя и скомпонованный из недавно уполномоченных мужчин и женщин, уже боялся Цунами на разные лады. Точнее сказать, ее боялись потерять, чтобы не прислали кого-нибудь другого, похуже.

Их судьба была терпеть – ну хотя бы одного или двух из прежних комитетчиков, пока они не перемрут. И, собственно говоря, больше всего они опасались, что вот Цунами обидится и уйдет, а ее заменят кем-нибудь поосновательнее, да вдобавок половчее и посметливее. И хотя Цунами грохотала на заседаниях, хотя она третировала сестру-хозяйку и была в принципе против любых лишних расходов, всячески презирая физиотерапевтов и психиатров (все, что начиналось с «психо» или «физио», Цунами смешивала в кучу, полагая, что это, в общем, одно и то же, и списывала со счетов), хотя она прямо противостояла мечтаниям комитета, однако все это получалось у нее почти смехотворно, поэтому-то ее, как живое обличение устарелых порядков, удерживали, время от времени ублажали и позволяли по пустякам настаивать на своем, как в случае с сестрой Бестед. Правда, в комитете все-таки очень побаивались и самой Цунами, но это уж скорее инстинктивно, без очевидных причин. Голос ее почему-то устрашал не только выдающихся мягкотелых специалистов, но и моложавых, властных и закаленных комитетчиц, которые беспомощно сникали под взглядом узких тускло-галечных глаз могучего и самоубежденного матриарха, миссис Джопабоком.

– Ужасная женщина, – соглашались все после ее ухода.

– Вот пройдут пятидесятые, – говорил председатель, сам семидесяти трех лет от роду, – и станет полегче. Переходный период... старое начальство не любит перемен. Власть терять, знаете... К середине шестидесятых будет гораздо легче. Все само собой устроится.

И комитет соглашался мириться с Цунами, женщиной незыблемой и несменяемой, до середины шестидесятых, пока не выйдет ей исторический срок. Но теперь она умерла, и в комитете образовался матриархальный вакуум, который тут же попытались заполнить, но пока безуспешно.

Между тем, как бы искушая провидение ниспослать им новую Цунами-мстительницу, они переместили сестру Бестед первого января в другую палату. Реорганизация старушечьей палаты была достаточным поводом, и сестра Бестед больше не протестовала.

Бабуни прослышали о перемещении раньше, чем о реорганизации.

– Когда увижу, тогда поверю, – сказала бабуня Барнакл.

Она увидела еще до воскресенья. Появилась новая старшая сестра, могучая и толстая, очень проворная, с недвижной мясистой физиономией.

– Вот таких нам и надо, – сказала бабуня Барнакл. – Сестра-то Бесстыдь была чересчур поджарая.

Новая сестра, увидев, как бабуня Грин рассеянно перекладывает вареное яйцо с тарелки в тумбочку, уперлась руками в необъятные бока и сказала:

– Вы что, совсемопупели?

– Вот каких нам надо, – сказала бабуня Барнакл. Она откинулась на подушку и облегченно смежила веки. Она объявила, что впервые за долгие месяцы чувствует себя в безопасности. Еще она объявила, что теперь, когда убрали сестру Бесстыдь, она готова тут же умереть. Потом вспрянула с подушки и, простерши руку и указуя перстом, предрекла, что уж теперь-то вся палата переживет зиму.

Мисс Валвона, которая всегда усиленно сопереживала миссис Барнакл, раскрыла гороскопы:

– Бабуня Барнакл: Стрелец. «В полуденное время хорошо предпринять дальнее путешествие. Сегодня вы можете выказать свою оригинальность».

– Хо! – сказала бабуня Барнакл. – Оригинальность выказать? Ладно, так уж и быть, надену-ка я штаны задом наперед.