Memoria

Пора мне кончать эти записки. Пора выходить из внутреннего затвора, на который я себя обрекла, погружаясь в лагерные воспоминания.

Нас не пересылали с 10-го лаготделения. Три с лишним года я прожила там, по милости судьбы не разлучаясь с ближайшими друзьями. Наступил конец назначенного Особым совещанием срока. Мы уже знали к этому времени — на волю из спецлагерей не выпускают, по окончании лагерного срока этапом отправляют в ссылку, на вечное поселение.

Проскакивали сквозь цензуру кое-какие письма. Переписка разрешалась только с родными, но вести от окончивших срок доходили. Печать красноярской почты указывала вероятное направление и для следующих.

Меня не очень радовало освобождение: разлука с друзьями щемила сердце, вставал перед глазами тяжелый зимний этап. Слишком хорошо знала я, что такое пересылка.

— Может, зимой лучше, чем летом, — утешали меня,— клопов меньше и не так душно.

— И духоты, и клопов хватит, но прибавятся морозы, невозможность раздеться, постирать. А проедем — может, месяц, может, два.

— Надо готовиться...

Написала домой: пришлите ваты. Прислали, недоумевая: зачем тебе? Ведь скоро конец.

Лежа на полу, мы стегали ватное одеяло. Кто-то дал мне свои шубные чулки:

— В этапе-то нужнее, здесь отсижусь в бараке. Другая связала варежки:

— Не в ватных же ехать! И, главное, в Сибири ходить — все-таки вольная.

Улыбались тревожно: что меня ждет?

Оставались считанные дни до конца. Таня Шатерникова попросила принести из каптерки мешок. Порылась в нем, с торжеством показала черное шелковое платье:

— Уцелело! Из большого-то сделают на тебя.

Швейницы подтвердили:

— Сделаем. Вольняшке необходимо приличное платье — мало ли что будет!..

За два дня до окончания срока узнали: пришли документы на нескольких женщин.

Меня вызвал оперуполномоченный.

— Я обещал вернуть рукописи, — сказал он, — если хотите, верну. Но не советую, их могут отнять у вас при первом же обыске на пересылке. Я предлагаю, если доверяете, оставьте мне. Приедете на место, сообщите адрес, я вышлю почтой.

Я поняла, что он прав, — рукопись неизбежно отнимут в этапе. Он смотрел на меня прямо и внимательно. Ждал.

— Хорошо... У меня это действительно единственная возможность их сохранить. Я верю, что вы пришлете.

Чуть улыбнулся, спрятал улыбку, сказал:

— Обещаю. Можете быть свободной.

Нарочно жестко и твердо, чтобы не расслабить пружину.

Забегая вперед, должна сказать: он выполнил обещание. Не только послал рукописи, но и дал телеграмму, уведомляющую об их отправке. Благодаря телеграмме смогла я их получить от местного начальства. Мне хотелось бы, мне очень хотелось бы назвать его фамилию! Но... я нигде не называю фамилии без согласия людей, которым это может повредить чем-нибудь. Верю, что настанет время, когда смогу громко сказать спасибо этому человеку.

В бреду НКВД вдруг попался человек, а не робот, исполняющий приказания, и не садист, которого пьянит власть. Пусть я не могу сейчас сказать ему спасибо, пусть память о нем останется хоть будущим читателям.

Настал последний день. Объявили: завтра, после развода, мы, три женщины, должны быть на вахте с вещами.

Готово мое черное платье. В нем хожу по баракам, прощаюсь. Меня осматривают с тревожными улыбками.

— Ну, покажись, вольняшка!

— Ну, дай тебе Бог!

— Ссылка все-таки лучше, чем лагерь...

— Лучше ли?

Как трудно расставаться с друзьями! Как обступает одиночество...

Темнеет. Идет снег. С Рузей мы ходим и ходим по зоне.

— Рузя, ты помни: нельзя подходить с национальной меркой, как вы подходили. Нельзя ненавидеть. Есть вещи, достойные ненависти, перед ними нельзя склоняться, их не надо бояться, но нельзя тратить силы на ненависть. Это ведет к душевному бесплодию и принижает. Понимаешь?

— Я знаю, я помню, пани Нина, что вы говорили.

— Самое важное не закиснуть; чтобы не заросли мозги, надо здесь учиться не переставая. Учитесь английскому языку, ведь есть преподавательница, она обещала заняться с вами. Найдите, кто бы учил вас математике — этому я не могла вас учить, а это необходимо... Не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь, Рузя, но помни, что я всегда буду рада встрече... У вас еще много времени впереди, будет и хорошая полоса. Помни, надо быть готовой войти в жизнь, не потеряв умения думать и видеть новое...

— Я помню, я помню все, пани Нина.

Много мы говорили... Падали белые хлопья. Горели прожекторы на вышках, затемняя звезды. Темными копнами стояли бараки...

— Ну, иди, Рузя, я пойду в полустационар. Там меня ждали. Поднялась с нар навстречу мне худенькая фигурка.

— Нина Дмитриевна! Дорогая моя, не знаю, как я расстанусь с вами. Так больно, так больно! Страшно за вас... Слава Богу, с вами Кэто, но сохранитесь ли вместе все время? И ничего не буду знать...

Она обняла меня, худенькая, хрупкая, говорила, как дочери, уезжающей в неведомое. Слова напутствия... Не слова, худые старческие руки, которые, чуть дрожа, гладили мне волосы, говорили...

С Таней я и не пыталась говорить, сидели в темноте, держась за руки, думали вместе.