Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

В библиотеке отделения общественных наук АН СССР 30 декабря 1947 года мне была вынесена приказом благодарность и выдана премия «за организацию выставки по фольклористике во время этнографического совещания». Был утвержден план и принята к печати составленная мною этнографическая библиография на 12 печатных листов. Целый день сотрудники пожимали мне руку, радуясь, что можно, казалось, считать забытыми мои прошлые беды и их последствия: арест 1937 года, пребывание в колымских лагерях, тревоги восстановления. Я весело отшучивалась от поздравлений.

К концу дня, собрав карточки, я диктовала проспект утвержденной работы машинистке. Толстая большая женщина – заведующая специальным отделом – быстро вошла в машбюро и, проходя, сказала:

– Нина Ивановна, вас просит зайти заместитель директора по хозяйственной части, он у себя в кабинете, – и ушла.

– Подумаешь! Мог бы и сам к вам прийти! – рассердилась машинистка. – Еще вас приглашает! Давайте кончать – подождет.

Но у меня безотчетно екнуло и покатилось сердце.

– Нет, Мария Ивановна, уж я схожу!

Спустилась на первый этаж, постучала, вошла в кабинет. Зама не было. За его столом сидели двое.

– Нина Ивановна Гаген-Торн? – приподняв бумажку, спросил один.

– Да, я.

– Прочтите.

Опять екнуло в груди. Взяла бумажку: «Ордер на обыск и арест».

– Пройдем к вашему столу.

– Пойдем.

Когда человек поцарапает руку или ударится об угол – сразу становится больно. Если он сломает руку или пробьет череп – боль приходит не сразу. Это я уже знала. И знала, что при психических травмах – то же самое: неприятность сразу свербит, потрясение доходит до сознания не сразу. Сначала остается спокойствие и как бы нечувствительность. Только мелкая дрожь под коленками да автоматичность движений.

С такой автоматичностью подошла я к своему рабочему столу, открыла ящики. Оглянула комнату. Неподвижно застывшие лица. В глазах у женщин прячутся слезы.

– Вот библиографическая картотека. Ее, верно, оставят для пользования. Всего доброго, – поклонилась я им.

– Всего доброго, – глухо ответило несколько голосов.

Мы вышли с этими двумя в штатском в подъезд. Черная легковая машина ждала нас. Они посадили меня в середину, и каждый со своей стороны задернул шторку окна. Настала темнота. Бегал лишь свет мелькающих фонарей. Но я и в темноте догадывалась, что машина остановится на Лубянке.

По колымским рассказам я знала, как выглядят лубянские камеры – ведь это был второй тур: Ленинградская, Свердловская, Иркутская тюрьмы, Владивостокская пересылка были позади.

Меня ввели в бокс – изолированную коробку без окна, где помещался короткий топчан и столик, оставлявший два шага до двери. Я села, стала обдумывать свое поведение. Решила: надо сделать вид, что от шока я стала заикаться, – тогда будет время обдумывать каждое слово ответа, а лишнее слово – лишняя цепь допросов.

Представился дом: там почти все готово к встрече Нового года – уже сделана бражка, кончены основные приготовления печений, салатов. Сегодня собирались переставлять мебель, чтобы в нашей маленькой комнатке разместить гостей – у нас собирались встречать Новый год друзья дочерей, молодежь. А придут совсем другие гости, все передвинут, обыскивая.

Сколько прошло времени после того, как меня привезли?

Щелкнул замок.

– Пройдемте!

Стрелок провел меня на второй этаж, к следователю.

В кабинете толстый, кудрявый и потный майор посмотрел и сказал:

– Садитесь на стул. Там, в углу. Рассказывайте ваши антисоветские действия.

– У меня их не-не бы-было.

– Что же вас, зря в лагерях держали?

– Э-э-это бы-была ошибка, – отвечала я, придерживаясь метода тянуть и обдумывать.

– Вы что, заикаетесь?

– Э-это не… нервное.

– Так! Значит, по ошибке держали? И вы не питаете вражды к советской власти?

– О-оо-ошибки случаются, это не-е власть, а слу-у-чай.

Он стукнул кулаком по столу, выпучил глаза и закричал:

– Я тебе покажу случай! Б… Политическая проститутка! Туда твою…

Простая трехчленка без вариаций. Предназначенная бить громом и ударами кулака. Прослушала молча, пока он не задохнулся. Сказала спокойно, бросив прием заикания:

– Это бездарно. Я могу много лучше.

И загнула мат со всей виртуозностью, слышанной в лагерях: в бога, в рот, в нос, во все дырочки, со всеми покойниками, перевернутыми кишками и соответствующими рифмами. На пять минут, не переводя дыхания, крепкой, соленой блатной руганью. Он слушал с открытым ртом. Когда я остановилась, завопил:

– Это меня! Меня она материт?! Сейчас покажу начальнику отдела! – Привел второго, еще толще и рослее. – Вот, товарищ начальник, заключенная матерится.

– Просто учу, – сказала я, – если уж применять мат – надо уметь это делать! Шесть лет на Колыме я слушала виртуозный блатной мат, а майор хотел терроризировать меня простой трехчленкой. Это неквалифицированно.

Начальник отдела захохотал:

– Уведите ее в камеру.

Потом я узнала, что этот майор служил специально для того, чтобы ошеломлять перепуганных интеллигентов своим криком. Меня взяли в библиотеке Академии наук. Значит: пожилой, тихий научный работник. Надо оглушить. Но вышла производственная ошибка – не учли, что лагерница.