Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Мне дали другого следователя.

Стрелок из кабинета следователя повел коридорами. Спустились в первый этаж. Там встретила старуха в форме надзирательницы. Щелкнул замок. Ввели в безлюдную камеру. Под потолком горела бессонная лампочка. Осмотрелась. Тюремного благоустройства ленинградской Шпалерки не было. Там вместо двери – решетка, каменный пол; за железной ширмой – уборная; койки-полки, поднимающиеся при мытье, – все приспособлено. Тут, на Лубянке, явная кустарщина: паркетный пол узорами, к итальянскому окну обыкновенного дома приделана решетка, нет ни уборной, ни ведра-параши. Потом рассказывали москвичи, что это – часть здания бывшей лубянской гостиницы. В номере поставили железные кровати с соломенными тюфяками, в окна вделали решетки да поставили железные двери с окошком и глазком.

– Отбой был – ложитесь! – сказал в окно старушечий голос.

Ну что же? Надо отвернуть конец грязно-кирпичного одеяла, постелить носовой платок на ватный комок подушки – ложиться. Сняла ботинки, растянулась на тюфяке. Окошечко открылось.

– Снимите верхнюю одежду, руки держите поверх одеяла, прятать не полагается, – сказал тот же голос.

Значит, боятся, чтобы не перерезали вены, догадалась я.

Это не назовешь сном, но у здорового, крепкого человека после потрясения, естественно, приходит необходимость забыться. И я забылась.

Лязгнул замок двери. Предстала смуглая хрупкая женщина, облизывая пересохший рот с крепкими белыми зубами. Черные волосы были заплетены в две тонкие косы (в тюрьме не разрешают шпилек), чулки висели (резинки снимают, а закручивать чулки она еще не умела).

– Здравствуйте! – сказала я, садясь на койке. – Вы не волнуйтесь, как-нибудь приспособимся.

Она подошла к моей койке, села на соседнюю.

– Вы давно здесь? – прошептала, оглядывая меня.

– Нет, только сегодня, но я не в первый раз. – В ее глазах появился страх. Я засмеялась. – По пятьдесят восьмой, как и вы. Только что взяли из библиотеки Академии наук. Разрешите представиться: кандидат исторических наук Нина Ивановна Гаген-Торн. С тридцать седьмого года шесть лет провела на Колыме, потом в Зауралье, вернулась в Москву, проработала год и опять попала… – Это привычный прием этнографа – не расспрашивай, а начинай рассказывать о себе, тогда создается доверие и желание у человека тоже говорить о себе.

– В чем вас обвиняют? – еще с трудом переводя дыхание, спросила она.

– Пока общие вопросы.

– А меня бог знает о чем спрашивали: про комсомольских товарищей по Одессе! Я в Одессе университет кончала. Я думаю, меня скоро выпустят, – сказала она неуверенно, – ничего же ведь нет, и никакого обвинения не предъявили.

– Я шесть лет просидела на Колыме и обвинения не получила.

Ее черные глаза округлились.

– Но меня в тридцать седьмом году допрашивали при партийной чистке, а не взяли, теперь опять о том же!

Она стала рассказывать о себе. Звали ее Аня Саландт, работала она экономистом на заводе. Муж – коммунист, погиб на фронте. С ней двое сыновей, а старая мать в Одессе. Трудно было в войну в эвакуации одной заботиться о детях, да и сейчас трудновато, времени для общественных дел не остается – все дети берут. Что теперь будет с ними? Куда денут мальчиков? Хоть бы к родным в Одессу!

Голос из-за двери сказал:

– Надо спать!

Мы затихли на койках.

Утром привели еще двоих. Светловолосая девушка села и, закрыв лицо руками, стала плакать.

– Я ничего не понимаю! Не понимаю!

Мы молчали – надо дать ей очнуться.

Полная женщина лет сорока с заложенной вокруг головы темной косой и печальными еврейскими глазами сказала:

– Здравствуйте! – и села у окна на скамью. Потом обернулась, спросила: – На койках разрешают сидеть?

– Разрешают, – отвечала я. – Вы где отбывали срок?

– В Ухте, – машинально ответила она и спохватилась: – Почему вы решили, что я была в лагерях?

– По вашему поведению. Вы человек, явно знакомый с тюремными порядками. И я старая лагерница, вы знаете сами – мы привыкли определять с налету.

Она покивала головой.

– Бывший член партии?

– Да, – сдержанно ответила она.

Я могла бы еще сказать ей, что она старый член партии, с двадцатых годов – выучка была безукоризненной: в момент потрясения человек обычно склонен искать сочувствия, рассказывать о себе, подавляя тревогу и растерянность общением с себе подобными. Она умела молчать. Разговаривая – оставаться замкнутой. Она была «выдержанный, надежный товарищ», которому, несомненно, давались ответственные партийные поручения. Я могла бы все это сказать ей, но я знала, что это ее насторожит, как и рассказ обо мне. Поэтому только сказала:

– Меня зовут Нина Ивановна. А вас?

– Мария Самойловна.

Подошла Саландт, они тихо заговорили, не тревожа девушку на койке. Лязгнул замок, двери раскрыли.

– Обед.

Нам протянули ложки, алюминиевые миски с варевом и пайки хлеба с приколотыми деревянной шпилькой довесками. Саландт и светловолосая девушка осматривали их со страхом.

– Это называется «баланда», – сказала я, черпая ложкой гороховый суп, – а хлеб – «пайка». Он взвешен, довески прикалывают шпильками. Еще дадут кашу. Вечером кипяток и тоже кашу или суп.