Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Вспомнилось: июль раскалил вагон. Как пироги в печи, лежат люди на полках, вплотную. Два раза в день дают кружку кипятку, утром – пайку хлеба. Да есть-то не хочется – лежишь, задыхаясь смрадом уборной. Так бы еще лежали, если бы не подняли бунт на шестые сутки – стали громко кричать в окна. Тогда лишь начальник конвоя засуетился – сдвинули вагон от вонючей клоаки под вагоном. Дали воды, чтобы умыться. А к вечеру тронулись из Новосибирска. Молчу, не рассказываю об этом… Зачем пугать?

– Идут! – кричит девушка с верхней полки, у окошка. – Новый конвой. И наш с ними – будут сдавать.

По коридору шаги, голоса. Считают. Подошли к нашей решетке.

– Двенадцать, – сказал начальник конвоя и приказал: – Повернитесь все головами ко мне.

Новый начальник пересчитал головы:

– Правильно! Пошли дальше.

Что с нами сделают? Поедем дальше или уже приехали? Все думают, но не спрашивают – спрашивать нельзя, нельзя и разговаривать, только шептаться.

– Собирайтесь с вещами!

Движение во всех отсеках. Увязывают вещи. Лязгнул замок на решетке первого отсека.

– Выходи!

Топот ног, шарканье. За стенкой, с другой стороны, – мужские голоса. Оказывается, с нами были и мужчины. Конвоир открывает нашу решетку.

– Выходи! Отведем женщин, придем за мужчинами, – говорит он нашему.

Осматриваюсь. Вон та стройная седая женщина. Вон, радостно киваю, – Аня Саландт.

– Сорок шесть, – считает конвой. – Пошли!

Четыре конвоира с винтовками окружают нас. Сзади – еще двое с овчарками. Впереди – начальник нового конвоя с папками дел.

Идем по шпалам, переходя с одного пути на другой. Упоительно дышать пахнущим зеленью воздухом, теплым летним ветром. Как жарки для тюремной кожи лучи вечернего солнца. Какие облачка прозрачные. Есть земля, есть люди – вон они ходят, могут не сознавать своей зависимости, разговаривать, повернуть куда вздумают. Мы почти забыли, что есть другой, не тюремный, солнечный мир.

Подходим к трехметровой стене из колючей проволоки. За ней – дощатый забор. Ворота раскрыты. Вошли. Клетки из проволоки окружают деревянные бараки, оставляя вокруг каждого дворик метра в три шириной. Парень в военной гимнастерке, распахнувший ворота, выбегает вперед, как пастух, и кричит:

– Поверни налево! Стой!

Опять пересчитывает и выпускает в калитку стадо женщин.

– Размещайтесь в бараке. По своей зоне можно свободно передвигаться. К бровке не подходить. После второго предупреждения часовой стреляет! – Он запирает калитку.

– Что такое бровка? – шепчут женщины. Опытная поясняет: вскопанная полоса у ограды.

Но смотреть некогда – стадо кидается в барак занимать места. Грубо сделанные полки в два этажа, как в вагоне, но к полу не прикреплены – можно передвигать. Стол посередине. Доски пахнут сосновой смолой. В окна бьет солнце широкой дорогой. Оживление, возбужденные голоса, чей-то смех… Женщины выбегают из барака, через дворик бегут в уборную, возвращаются. Это кажется почти свободой.

Как в вагоне поезда, когда после трудной посадки наконец все получили места, радуются: можно отдохнуть, познакомиться с соседями. Тем, кто не был в заключении, оно представляется сплошь трагичным. Но каждый человек вмещает свою меру трагического: когда она переполняется, наступает разрядка – отдых. При любом страдании неизбежно надо есть, пить, спать. Так же необходимо, хоть изредка, смеяться, надеяться, забывать о страдании от случайного облегчения. Веселье может вызвать незапертая дверь барака, возможность по собственному желанию пробежать через двор в уборную, встать посредине дворика, увидеть на плотно убитой земле одолевший беды и расцветший одуванчик.

В бараке, как и в поезде, верхние места лучшие – отьединеннее. Я взобралась к окну, на верхнюю нару, расстелила пальто, сунула чемодан под голову, прикрыла все одеялом. Вот и дом на какое-то время. Рядом голые доски, пустые нары, а дальше – как удачно! – расположилась та, седая, в белых носочках. Мы дружески посмотрели друг на друга – как, мол, зовут?

– Меня зовут Валерия Рудольфовна.

– Нина Ивановна.

– После года одиночки приятно пахнет сосной… Нет железа и камня, – сказала Валерия Рудольфовна, довольно оглядываясь. – Да и этап не тяжелый – короткий.

– Я повторница. Прошлый раз на Колыму ехали два месяца, от пересылки к пересылке. А здесь – свернули с пути в тупик, значит недалеко, осталось немного.

– Девушки, девушки, давайте кипяток просить, ведь с утра не пили! – говорит кто-то. – А в баке вода совсем ржавая!

– Стучите в калитку дежурному!

В лагерях два обращения: «девушки» или «бабки». Вероятно, потому, что взрослость человека предполагает возможность распоряжаться собой, ответственность. У живого имущества государства нет прав. Остается – или депрессия старости, или озорство подростка, умеющего мелкой уловкой ослабить давление.

Девушки достучались в калитку: их выпустили за кипятком. Вернулись с огромным медным чайником, с рассказами:

– Десятки таких бараков с двориками!.. Калитки на замках… Видели – мужчины с работы шли. Конвоир открыл дворик, впустил и опять запер!.. Рядом – тоже мужской барак, за забором…