Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

– Хотят, хотят родные – не могут найти детей!

– Пишите в главное управление лагерей. – Генерал сделал неопределенный жест штатскому и быстро пошел, уходя от начинающейся в рядах тревоги.

Тревога и возбуждение выплеснули меня.

– Гражданин генерал, – неожиданно для себя окликнула я, – скажите, заключенным разрешается писать?

– Как писать, что писать?

– В царских тюрьмах, как известно, люди занимались самообразованием и писали книги… А в советских разрешается делать записи?

– Вы присланы трудом искупать вину, а не заниматься самообразованием!

– Но это инвалидный лагерь. Производства здесь нет. Могу я, выполнив норму, вместо бездельного сидения на нарах заниматься своим прямым делом?

– Кто вы по специальности?

– Этнограф.

– Нам не нужны такие специалисты. Что вы хотите писать?

– Записи первых научных экспедиций двадцатых годов.

Он сделал неопределенный жест в сторону штатского и прошел дальше. Строй насмешливо смотрел на меня: «Еще чего захотела? Опять карцера?» Я сама понимала бесцельность разговора. Просто захлестнула жажда бессмысленного протеста. Карцер так карцер! Но в лагерях никогда не известно, как обернется.

Месяца через полтора меня вызвали к оперуполномоченному.

– Гаген-Торн?

– Нина Ивановна Гаген-Торн, 1901 год рождения. Срок пять лет, – отрапортовала я как положено.

– Это ваши тетради?

Захолонуло сердце. Перед ним на столе лежали мои, таинственно исчезнувшие из матраца на 6-м лагпункте тетради. Все! Я узнала их потрепанные серые корочки.

– Мои.

– Вам разрешено продолжать записи. Распишитесь в получении их.

Не веря ушам, я взглянула на него, прямо в спокойные серые глаза. Глаза одобряюще усмехнулись: подвоха нет. Я расписалась, с трудом веря. Взяла тетради, пошла в барак.

– Девчата, девчата – бывают же чудеса! Помните, я рассказывала об исчезнувших тетрадях?

– Ну, ну?

– Вернули! Со штампом лаготделения вернули написанное, исчезнувшие тетради и дали разрешение писать!

– Ну теперь ясно, что приедут иностранцы, – сказала Оленка, – неужели бы зря вернули! Вот и правду несли «параши».

Я побежала в другой барак, к друзьям.

– Какое счастье! – радовалась Кэто. – Но все-таки, значит, их выкрали из матраца. Кто? Кто из троих знавших?

Подошла зима. Трудно в мороз, стоя на обледеневшей вышке, поднимать тяжелую обледеневшую бадью, лить и лить воду в желоб для бани. Обледеневают рукавицы, намокает до плеча рука под обледеневшей телогрейкой. Но я знала: откачаем, вернусь в барак, скину мокрое и сяду у тумбочки – в открытую – писать свои воспоминания. Барак гудит десятками голосов, но к этому можно привыкнуть. Теснота выработала общую норму поведения в лагерях: если человек чем-то занят, к нему не обращаются, не спрашивают ни о чем. Он ушел из барака в себя, и никто не хочет лишать его этого блага. В лагерях так тесно спрессованы люди, что научаются не толкать друг друга хотя бы для того, чтобы избежать неистовой ссоры.

Ни одна душа не трогала меня за писаньем – будто меня и нет.

Я переписала все возвращенное. Радостно и покойно уходила дальше в юность, в веселое бродяжничество студенческих лет.

Шла метельная зима, но ведь в бараке все-таки топили печку, и мне не мешали, прислонясь к ней спиной, забывать о бытовой реальности.

Под весну пришла дневальная оперуполномоченного:

– К оперу, с тетрадками, на проверку!

– Сейчас.

Я собрала чистовики и отправилась. Беззаботно постучала, вошла в кабинет:

– Вот, гражданин начальник, тетради!

Почему у него смущенное лицо? Нарочито спокойно поднял глаза от бумаг, положил ладони на принесенные мною тетрадки.

– Это не только проверка, – сказал он, протягивая бумажку, – вот, приказ лагуправления взять написанное и запретить писать в дальнейшем.

Посмотрел, ожидая, как я отнесусь.

Я пожала плечами:

– Мы люди подневольные, ожидаем всего. Разрешите идти?

– Когда кончите срок, вам вернут рукописи, – торопливо сказал он.

Я усмехнулась:

– Могу идти в барак?

– Да, да. – Он облегченно вздохнул.

– Ну как? – спросили девчата в бараке. – Когда обещал вернуть?

– Не вернет совсем, писать запретили.

– Ну-у?

На вышке я сказала Рузе и Гале:

– Девчата, ведь я отдала ему чистовики, а черновики все остались. Надо их спрятать получше.

– Сделать у чемодана двойное дно и положить туда, – предложила Рузя, – пусть лежат в каптерке у Рахиль Афанасьевны, это надежно.

– Да, но кто сделает двойное дно?

– В инструменталке есть верный человек, наш земляк, со Станиславщины, отнесу ему чемодан, если хотите.

– Но не говори, от кого, чтобы соблюсти конспирацию.

– Конечно.

Через три дня Рузя принесла мне мой фанерный чемодан: у него было сделано двойное дно.

Пошла в каптерку индивидуальных вещей, которой ведала Рахиль Афанасьевна. Но прежде надо рассказать о ней. Многие поминают ее добрым словом. И есть за что.