Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Смотря на птиц, можно не замечать лагеря. Но, опустив глаза, замечаю: хрустя камешками, идет незнакомая женщина. Одета по-зимнему – черная барашковая шуба, шапочка, ботики. Соображаю: со вчерашнего этапа… И взята, видно, этой зимой. Жарко ей в тяжелой шубе, идет заплетающимися шагами, осматривается, как птица, когда выпустят из тесной клетки на улицу или в вольеру.

Отвыкла в тюрьме от солнца, думаю я. Ну, смотри, смотри.

Она подходит. Голубые глаза глядят растерянно и доверчиво.

– Скажите, пожалуйста, вы здесь давно? – спрашивает она робко.

– Порядочно… И не в первый раз, – отвечаю я. – А вы только что из тюрьмы?

Из голубых глаз потоками потекли слезы. Губы дрожат.

– Только что привезли из Москвы… Как здесь жить? Как можно так жить?

– Какой у вас срок?

– Восемь лет…

Потоки застлали голубые глаза, растекаются по лицу, мохнатая шуба скоро вся намокнет от слез.

– Я не понимаю! Я ничего не понимаю! – говорит она. – За что? Мне так и не предъявили обвинения… Дали подписать бумажку об окончании следствия и отправили в лагеря…

– Я пять лет просидела на Колыме без предъявленного обвинения. Вы что, не знаете, что, начиная с тридцать шестого года, многие тысячи людей гибли в лагерях, не получив обвинения?

Она вздрагивает:

– Гибли? Невинные люди?

– А вы думали, виноватые? В чем был виноват ученый с мировым именем, гордость советской ботаники, академик Николай Иванович Вавилов, погибший в тюрьме? Или академик Самойлович, Александр Николаевич, пропавший без вести? Думаете, он был шпионом или диверсантом? В чем виноват цвет беспартийной интеллигенции, сгноенный в лагерях? Вы что, не знали об этом?

– Не знала, – шепчет она побелевшими, сухими губами. Добрые голубые глаза смотрят с ужасом, молят о пощаде.

– Может, вы и того не знали, что половина руководящего актива партии тоже оказалась в лагерях в тридцать седьмом? – говорю я жестко. – Может, не заметили, что тогда секретари обкомов и облисполкомов, старые большевики и активные комсомольцы летели, как чурки в лапте? Вы кто по специальности?

– Писательница, детская писательница, – шепчет она.

– Ну тогда вы должны были приметить, что исчезли Пильняк, Мандельштам, да что перечислять, десятки писателей исчезли и погибли.

– Кто же их погубил?

– Система НКВД, которая безо всяких улик и доказательств может арестовать и расстрелять человека. «По подозрению» – пишется в приговорах Особого совещания. Вы еще не встречались с этой формулировкой?.. На Колыме полковник Гаранин расстрелял десять тысяч человек, и нам зачитывали их имена на поверках. А потом расстреляли самого Гаранина. Это тоже входит в систему…

Голубые глаза кричат от ужаса. А я уже не могу остановиться – меня понесло волной боли и гнева, мне не жалко ее, меня корежит от простодушной наивности и неведения.

– Как же вы могли не видеть того, что делается?

– Я верила партии, верила тому, что пишут о необходимой бдительности, – шепчет она.

– Бдительность, погубившая миллионы людей! Теперь увидите!

Она больше не плачет, с робостью и недоумением начинает перестраиваться сознание этой, впервые до конца ужаснувшейся от бедствий страны, женщины. Она молчит, а потом медленно говорит:

– Муж мой, комсомолец и молодой поэт, в тридцать шестом году покончил с собой – бросился с шестого этажа… Меня убедили, что в припадке безумия… Он был нервный… И были у него в то время какие-то мне неясные тяжелые переживания… Он был мрачен, казался минутами в каком-то отчаянии… Я думала, это нервное расстройство… Но это было другое… Теперь понимаю, что другое. Он, наверное, уже тогда увидел эту бездну. Мне иначе все освещается… Но как жить с этим?

– Постараться понять до конца. Это помогает собрать силы, чтобы выжить.

– Страшно понять…

Она раздавлена, ищет опоры. Именно поэтому и возникает такой разговор при первой встрече – в надежде найти опору. Но я-то уж знаю: не надо ни утешать, ни жалеть сейчас, надо встряхнуть до конца и заставить думать. Тогда опора придет сама собой. Не сразу и думать возможно… Безошибочным чутьем прошлого опыта знаю: пора дать отдохнуть.

– Вас в какой барак поместили?

– Кажется, во второй.

– Правильно! К ним вчера поместили этапниц, но я вечером так устала – много воды пришлось качать, чтобы вымыть новый этап, – как-то даже забыла посмотреть. Неплохой барак. Наша бригада тоже там, только в другой секции. У вас есть конверт и бумага, чтобы написать письмо домой?

– А позволят написать?

– Конечно! Этапу сразу разрешают. Мы имеем право писать родным раз в месяц, а получать писем – неограниченно. И посылок тоже.

Она по-детски радуется возможности сообщить домой. Высохли слезы, голубые глаза уже улыбаются, когда она рассказывает о маме, о тех, кто остался на воле. Как справится мама, что будет делать? Они жили втроем – она, мама и приемная дочка – младшая дочь ее сестры, которую привезли после блокады почти умирающей. У сестры в Ленинграде тогда умер муж и остались трое детей. Она взяла себе младшую.