Мемориал

Как-то невольно получилось так, что он чувствовал себя ответственным за жизнь товарищей, хотя не был старшим ни по возрасту, ни по званию. Но в таких делах, как побег, авторитет определялся двумя качествами — мужеством и предприимчивостью, а он ими обладал в полной мере. Наиболее верное решение приходило, как правило, к нему первому, кроме того, от товарищей его отличали серьезность и сдержанность: он не любил пустых разговоров, не мелочился, не жадничал в еде, однако был экономным. «Запасы надо беречь!» — повторял он, сам показывая пример бережливости. И товарищи, глядя на него, невольно подтягивались.

Внезапно остановились и долго стояли в поле. Впереди, на востоке, грохотало, в небе, высоко за облаками, слышался тупой надсадный рев, частые пулеметные очереди. Это летели армады американских бомбардировщиков, шел воздушный бой. Союзная авиация бомбила лежащий неподалеку город. Горизонт заволокло оранжево-черное марево, ветром несло тяжелый, удушливый дым. «Вот дают!» — восторженно шептал Николай. «Да… Только малых детишек жалко», — отзывался Мишка. А Георгий соображал: хорошо бы разжиться в панике какой-нибудь хламидой, чтобы спастись от все более пронизывающего холода. Когда стемнело, он обшарил вагон, нашел кучу тряпок и приволок ее, сделал удобное, теплое и мягкое ложе в трубе. «Спальное купе», — окрестили его беглецы. Теперь каждый из них мог спать в нем по очереди, по нескольку часов в сутки.

Поздно вечером тронулись, долго ехали, не останавливаясь, потом снова стояли, пережидая бомбежку. И тут им везло: разбомбленные города объезжали стороной, по запасным путям, поэтому контроль был ослабленный. Чем ближе к Берлину, тем реже ехали днем, чаще стояли где-нибудь в поле или на тихом полустанке, пережидали бомбежку. Хотя поезд продвигался медленно, все же каждый день приближал беглецов к родной земле. Постепенно изменялся пейзаж: земля была уже вся белая от снега, вестфальские лесистые холмы сменила прусская равнина с ее мрачными помещичьими замками и дымящими день и ночь заводами. Под Берлином заводы тянулись бесконечной чередой, некоторые из них лежали в развалинах.

За Бранденбургом не выдержали, вылезли посмотреть на вырисовывавшиеся впереди, в розовом утреннем свете, сверкавшие стеклом громады домов. Начинался день — ясный, без единого облачка на небе. И на душе было хорошо…

А обернулось бедой. Внезапно, за поворотом, поезд резко остановился, и Николай упал, снова больно ударившись о трубы, на этот раз боком. И то ли он промедлил спрятаться под брезентом и его увидел с высокой площадки блок-поста стоявший там железнодорожник, то ли их обнаружили еще по какой-нибудь неведомой причине, но вдруг к вагону подошли: раздался скрип сапог, звон оружия. «Раус!»[11] — крикнул властный голос. Это было как сон — простой до реальности и в то же время жуткий сон. Все трое замерли, думая, что, может быть, произошла ошибка и опасность еще пронесет. Но крик повторился. Кто-то концом ствола приподнял брезент, и Георгий первым выполз из трубы, за ним выползли и Николай с Мишкой.

Перед ними стояли два «шу́по» — полицейских в высоких металлических касках, похожих на перевернутые ночные горшки, — вооруженные карабинами, один маленький, коренастый, другой долговязый. «Комм!» — скомандовал маленький, наставляя карабин на Георгия и делая знак подойти ближе. «Ду аух!» — приказал он Мишке. Тот приблизился. Тогда маленький кивнул долговязому, и полицейский с неожиданной ловкостью накинул обоим на руки тонкий стальной браслет, щелкнул замком, приковав их друг к другу. Затем «шупо» откинули борт и приказали всем спрыгнуть на землю.

Их привели в полицейское управление при станции. По дороге Георгий успел шепнуть Мишке, а тот Николаю, чтобы все трое придерживались «первой легенды» — версии, придуманной еще перед побегом на случай, если их задержат. По этой «легенде» друзья бежали с разбомбленного эшелона, который якобы направлялся в Рур, вез рабочую силу на шахты. Так вот, чтобы снова не попасть на тяжелые работы, трое друзей сели в проходящий мимо поезд, решив сойти где-нибудь в сельской местности и наняться в батраки к какому-нибудь «доброму» бауэру.

Подумав, старик-следователь с желтым болезненным лицом, уставший от бесконечных допросов, а может быть, просто пожалевший этих парней, не стал докапываться до истины. Он сказал, что верит им, но по законам военного времени любой, бежавший из плена, считается преступником. Их должны были бы отправить в каторжную тюрьму. Однако скоро рождество, и, принимая во внимание это обстоятельство, а также чистосердечное признание всех троих, следователь будет просить не наказывать их по букве закона, а «милостиво» отправить в один из штрафных лагерей.

Это было лучшее из всего, что их могло ожидать. Среди штрафников они снова затеряются, затем найдут, бог даст, свою тропинку на волю. Все-таки штрафной лагерь не тюремная камера. Теперь пугало одно: лишь бы не угодить снова в Штукенброк. Георгия почему-то особенно страшила встреча с обманутым им штабс-фельдфебелем…