Мемуары

Австрия могущественна: войска ее многочисленны; а некоторые наши мощные соседи из жалких династических побуждений противятся возрождению Италии. У Бурбона 100 000 солдат. Но какое это имеет значение! Сердца двадцати пяти миллионов бьются, трепещущие от любви к отечеству. Сицилия, которая вновь привлекает к себе их всех, не хочет больше выносить рабства, она бросила перчатку тиранам. Она повсюду бросает им вызов; она сражается против них среди стен монастырей и на вершинах потухших вулканов. Но патриотов мало, а ряды тиранов многочисленны! Патриоты разбиты, изгнаны из столицы и вынуждены скрываться в горах. Но разве горы не служат прибежищем и святыней свободы для народов? Американцы, швейцарцы, греки уходили в горы, побежденные когортами тиранов.

«Свобода не предает тех, кто за нее сражается!» Это доказали гордые островитяне; изгнанные из городов, они поддерживали священный огонь в горах! Усталость, лишения, трудности — какие пустяки, когда сражаешься за святое дело своей родины и всего человечества!

О, моя «Тысяча»! В эти дни позора память о вас — счастье! Обращенная к вам, моя душа чувствует, как уносится из этой тлетворной атмосферы грабителей и торгашей. Я думаю, что не все такие, как они, ибо большинство из вас усеяло костями поля битв за свободу. Остались еще славные, чудесные шеренги, вызывающие зависть, готовые в любую минуту доказать вашим чванливым клеветникам, что не все трусы и предатели, не все бесстыдные служители своей утробы на этой рабской земле господ!

«Туда, где наши братья сражаются за свободу, за Италию, туда поспешим и мы», — сказали вы, и отправились, не спрашивая, много ли врагов, с которыми надо сражаться, достаточно ли число желающих, хватит ли средств для отчаянной кампании. Вы поспешили, не взирая на опасности и тяготы, которыми враги и мнимые друзья усеивали ваш путь. Напрасно Бурбон со своим большим флотом крейсировал, стараясь окружить железным кольцом Тринакрию[293], не терпящую ига, и избороздил вдоль и поперек Тирренское море, чтобы утопить вас в его глубине. Напрасно! Плывите! Плывите же, аргонавты свободы! Там, на южном краю горизонта горит звезда, она не даст вам заблудиться. Она приведет вас к исполнению вашего великого замысла: та звезда, которая манила величайшего певца Беатриче[294] и светила героям, застигнутым во мраке ночи бурей, звезда Италии! Где же пароходы, забравшие вас в Вилла Спинола[295] и пересекшие Тирренское море, чтобы доставить в маленькую гавань Марсалу? Где они? Быть может, их ревниво сохранили и выставили для восхищения чужеземцев и потомков — память о самой великой и почетной из всех итальянских эпопей? О, нет, совсем другое: пароходы исчезли! Зависть и бездарность тех, кто правит Италией, позаботились, чтобы сгинули эти свидетели их позора!

Одни говорят: они погибли в предумышленном кораблекрушении; кто предполагает, что они гниют в потайном арсенале, а некоторые считают, что их продали евреям, как рваную одежду.

И все же плывите! Плывите бесстрашно, «Пьемонт» и «Ломбардия» благородные суда благороднейшего войска! История сохранит ваши славные имена назло клеветникам! И когда подвиг «Тысячи» быстротекущее время сохранит для потомства, и деды, сидя у домашнего камелька, будут рассказывать внукам об этой легендарной эпопее, в которой они имели честь участвовать, изумленная молодежь запомнит навсегда доблестные имена этой бесстрашной экспедиции.

Плывите! Плывите! Вы везете «Тысячу», к которой присоединится миллион в тот день, когда обманутые массы поймут, что священник — лгун, а тирания — чудовищный анахронизм.

Как прекрасна была твоя «Тысяча», о, Италия! Когда она сражалась с разукрашенными в перья и золотые позументы прислужниками тирании и прогнала их словно стадо! Да, прекрасна! Прекрасны были вы, одетые во что попало, как работали в своих мастерских, когда, подобно звуку трубы, призвал вас долг. Прекрасны были вы в куртке и фуражке студента, в скромном платье каменщика, плотника и кузнеца![296]

Я находился в Капрере, когда пришли первые известия о волнениях в Палермо. Вести были недостоверные: то о вспыхнувшем восстании, то о его подавлении сразу же, как оно началось. Все же слухи о восстании продолжали циркулировать: подавлено ли оно или нет — восстание имело место.