Мемуары

Во многих предыдущих сражениях мы до самого конца дня были в роли проигрывающего бой, но благосклонная к нам судьба вновь бросала нас на победный путь. 3 ноября в четыре часа пополудни мы были в Ментане хозяевами на поле боя и если бы мы сохранили еще хоть один час стойкость, тем более, что надвигалась ночь, весьма вероятно, что наши враги отступили бы к Риму, поскольку им трудно было бы оставаться на своих позициях вне Рима, зная, что ночью мы не дали бы им ни минуты покоя.

Около пяти часов пополудни все наши части, за исключением защитников Ментаны, находившихся в домах, в беспорядке отступили к Монтеротондо; едва удалось занять с несколькими сотнями бойцов сильную позицию капуцинов. Уже не было орудийных боеприпасов; в небольшом количестве остались патроны для ружей. Все склонялись к тому мнению, что отступление к перевалу Корезе неизбежно.

С высоты башни замка в Монтеротондо я убедился, что весть о двух тысячах французов, якобы идущих на нас по римской дороге, чтобы напасть с тыла, была ложной, а ведь об этом сообщали мне многие во время сражения. Кажется невероятным, что нечто подобное может случиться, и все же такое случается. Даже многие из моих офицеров, заслуживающих полного доверия, убеждали меня, что слышали об этом. И в пылу сражения такой слух распространялся. Попробуйте в таких затруднительных обстоятельствах узнать, откуда идет этот слух, от которого веет черным предательством. Тем временем этот слух распространялся с быстротой молнии, приводя бойцов в уныние. Людская злоба! О, сколько же еще таких коварных и злобных людей в итальянском обществе, столь развращенном духовенством и его приспешниками, от которых надо Италию очистить.

Любое воинское подразделение должно иметь свою полевую жандармерию. Однако у волонтеров столь сильно презрение ко всякого рода полиции, что весьма трудно и, пожалуй, даже невозможно, ее организовать.

3 ноября с наступлением темноты мы отступили к перевалу Корезе[401]. Остаток ночи мы провели на римской территории, расположившись в остерии и вокруг нее. Несколько командиров сообщили мне, что одна часть бойцов не хочет бросать оружие, а готова снова испытать судьбу, но утром я убедился, что таких не существовало. Утром 4 ноября бойцы сложили на мосту оружие, сдав его, и безоружные перешли через мост на территорию, не принадлежавшую Папскому государству.

Моей благодарности заслуживает генерал Фабрици, мой начальник штаба, которому я поручил принять необходимые меры по разоружению. Этот доблестный ветеран, борец за независимость Италии, проявивший на поле боя у Ментаны обычную свою храбрость, сломленный усталостью и долгими годами сражений, в сопровождении бойцов был перевезен в Монтеротондо после того, как словом и своим личным примером воодушевлял наших людей исполнить свой долг. Полковник Карава, командовавший у Корезе полком итальянской армии, бывший в предыдущих походах подчиненным мне офицером, проявил к нам достойное похвалы отношение. Он принял меня очень дружественно, сделал для меня и волонтеров все, что было в его силах, и предоставил железнодорожный конвой, чтобы доставить меня во Флоренцию. Но указания правительства были иными.

Депутат Криспи, который вместе со мной находился под присмотром конвоя, полагал, что нет никаких оснований подвергать меня аресту. Я держался противоположного мнения, зная с кем имею дело. Приняв к сведению мнение своего друга, поскольку ничего иного не оставалось в обществе конвоиров, я продолжал путь к столице. В пути пришлось столкнуться с обычными неприятностями, на которые власти были мастера: карабинеры, берсальеры, страхи и т. д. Меня везли на всех парах и наконец водворили на мое старое место заключения в Вариньяно[402], откуда мне разрешили вернуться на Капреру.

Книга пятая

Глава 1 Французская кампания, 1870–1871 гг.

Тем, у кого хватит терпения читать эти строки, я укажу на одно обстоятельство, которое покажется необыкновенным, но оно действительно имело место, и предоставляю самому читателю делать свои заключения.

Если я после своего возвращения в 1848 г. в Италию из Америки не заслужил милости Савойской монархии — это понятно; то, что я вызвал неприязнь к себе со стороны всех ее прислужников — начиная от премьер-министра, генералов армии и до последнего швейцара, тесно связавших свою судьбу с этой монархией, — это тоже было нормальным явлением, учитывая положение вещей и этих людей.

Но я не могу объяснить себе, чем вызван немилостивый прием, оказанный мне людьми, которые по праву называются светочами новейшего периода итальянского Рисорджименто, чьи заслуги в этой области общепризнанны, как например, Мадзини, Манин, Гуеррацци и некоторых их друзей[403].

Такая же участь постигла меня и во Франции в 1870 и 1871 годах. И тем не менее, подобно Италии, я и во Франции встретил со стороны населения восторженный прием, конечно, далеко превосходящий мои заслуги.