Мемуары

Будто заново родившись, я возвратилась в Берлин. Все терзавшие душу заботы исчезли, и по ночам я снова могла спокойно спать. Работа в монтажной давалась настолько легко, что вторую часть фильма я одолела за два месяца — на первую мне потребовалось пять. Работы по синхронизации можно было начать раньше запланированного, и Герберт Виндт приступил к хронометрированию музыки. Он сыграл темы, которые произвели на меня сильное впечатление. Виндт прекрасно вжился в олимпийскую атмосферу. Храмы и мраморные скульптуры словно ожили. Вне себя от счастья я обняла его и впервые начала верить в фильм. Да и не только я. Неожиданно нам нанес визит Геббельс в сопровождении своей супруги Магды и госпожи фон Арент, жены известного художника-декоратора.[274] К счастью, я смогла показать несколько смонтированных роликов, правда, еще не озвученных. Геббельс был ошеломлен — он пришел в восторг, и, как мне на этот раз показалось, неподдельный.

Следующим этапом была работа с дикторами и артистами, озвучивающими роли. Мы пригласили двух известнейших спортивных комментаторов — Пауля Лавена и Рольфа Вернике. Техника с тех пор очень изменилась. Работа эта — в настоящее время сущая детская забава — тогда представляла собой изнурительный процесс. Во время съемок «Олимпии» магнитная запись еще находилась в стадии разработки, тогда дело имели с оптической. Теперь лишь специалистам известно, что это означает. К тому же дефектные записи нельзя было стереть — при использовании современной техники сей процесс занимает считанные секунды.

Не только аппаратура, но и манера говорить очень изменилась. Спортивные события тогда комментировались с большим пафосом, что в настоящее время представляется довольно забавным. Труднее всего нам — без магнитной ленты — далось создание шумовых эффектов. За исключением короткой речи Гитлера, все озвучивалось впоследствии. Дыхание коней, топот бегунов, удары приземляющихся молота и диска, плеск воды при гребле и скрип мачт парусных судов — все это можно было записать только на негатив, методом оптической звукозаписи. Это относится и к звуковому фону, который создавали зрители, что придавало фильму живую атмосферу. Звукозаписи, сделанные на стадионе, из-за низкого качества нас не устраивали, они годились лишь для еженедельной хроники. Голосовая зрительская реакция, сопровождавшая фильм, должна была отличаться тонкой нюансировкой — от тишайшего пиано до бурного фортиссимо.

Для этой работы требовалось шесть недель. Четверо звукомонтажеров старались добиться наилучшего качества. Перед Рождеством все ленты со звукозаписями были смонтированы. В начале января мы хотели записать музыку и в завершение проделать микширование. Перед этой последней рабочей горячкой мои сотрудники впервые смогли в праздничные дни позволить себе неделю отдыха.

Сочельник в Санкт-Морице

В прелестном шале Фрица фон Опеля в Санкт-Морице я встретила Рождество 1937 и канун Нового, 1938 года. Я знала фон Опеля уже несколько лет благодаря общему знакомому Эрни Удету. Однажды Фриц пригласил меня полетать на воздушном шаре — это было в первый и, к сожалению, в последний раз в моей жизни. Мы стартовали в Битгерфельде[275] в полнолуние при вечерних сумерках. Потом я много летала с Удетом и пережила незабываемые моменты в высокогорье и в Гренландии между айсбергами. Но полет на шаре — одно из самых сильных моих впечатлений. Мы парили в полнейшей тишине. Нередко летели всего в нескольких метрах над лесом, временами доносился лай собак, в остальном же царила нереальная тишина. Изредка, когда днище гондолы касалось верхушек деревьев, Фриц сбрасывал мешок с песком и мы вновь поднимались ввысь. Когда я вспоминаю о том полете, то могу сравнить свои впечатления только с погружением в морские глубины — в обоих случаях чувствуешь себя вырванным из мира реальности.

В Санкт-Морице я снова встретила свою подругу Марго, первую жену Фрица фон Опеля, — изящное создание и к тому же любезную хозяйку, наделенную великолепным чувством юмора и тонким шармом. Почти каждый вечер у нее собирались гости. У меня никогда не было времени, чтобы подробно интересоваться модой, но в доме Марго, ежевечерне появлявшейся в новом потрясающем платье, у меня впервые возникло острое желание носить подобные элегантные вещи. Она назвала мне свой любимый дом моды — Шульце-Бибернелля, который впоследствии стал работать и для меня. Я никогда не знала кутюрье, создававшего более стильные вещи. У Марго, страстной собачницы, было шестнадцать прелестнейших чау-чау. Когда она брала их с собой в поездки, что случалось нередко, то занимала два купе. С одной из ее любимиц связана чрезвычайно печальная история. Однажды знакомый китайский дипломат, не скрывавший своего восхищения собаками Марго, получил одну из них в подарок. Когда дарительница через некоторое время поинтересовалась, как себя чувствует ее чау-чау в Китае, дипломат с улыбкой ответил: «На вкус он был бесподобен».