Мемуары

Каюсь, самообладание, столь необходимое в этом случае, мне изменило, ибо вместо того, чтобы промолчать в присутствии дона Габриэля де Толедо и откровенно высказаться лишь перед герцогом Буйонским, когда мы с президентом де Бельевром останемся с ним наедине, я возразил ему, что обстоятельства сильно изменились; из-за отступничества армии г-на де Тюренна то, чего накануне было легко добиться в Парламенте, завтра станет невозможным и даже гибельным. Я стал пространно изъясняться об этом предмете, и неосторожность эта, которую я заметил слишком поздно, ввергла меня в затруднения, из которых выбраться оказалось весьма непросто. Дон Габриэль де Толедо, имевший, как впоследствии рассказала мне герцогиня Буйонская, приказ говорить со мной начистоту, едва увидел, что известие о г-не де Тюренне вызвало перемену в моем поведении, напротив, старательно затаился, он начал плести среди генералов интриги, которые доставили мне много хлопот. Я расскажу вам об этом [193]позднее, после того как опишу продолжение разговора, который состоялся между нами в тот вечер у герцога Буйонского.

В начале своей речи, обращенной к дону Габриэлю, герцог вставил мимоходом, поскольку чувствовал и принужден был сознаться самому себе, что своим промедлением содействовал дурному обороту дел, так вот он вставил мимоходом, как бы для того, чтобы объяснить послу прошлое свое поведение, что, мол, хорошо еще, что известие о предательстве армии виконта де Тюренна пришло прежде, нежели мы обратились к Парламенту с предложением, которое решили ему сделать; Парламент, продолжал он, увидя, что основание, на каком его вовлекли в дело, рухнуло, сразу обратился бы против нас, в то время как нынче мы можем найти своему предложению другое основание, и вот это-то, мол, на его взгляд, и следует обсудить.

В рассуждении этом, тонком и блестящем, мне, однако, сразу почудился ложный ход, ибо оно подразумевало, что новое предложение непременно должно быть сделано, а в этом-то как раз и заключалось существо разногласий. Мне не приходилось встречать человека, который мог бы сравниться с герцогом Буйонским в умении пользоваться этим приемом в рассуждении. Он часто рассказывал мне, как граф Мориц не раз с укором говаривал Олденбарневелту, которому позднее велел отсечь голову, что тот доведет Голландию до переворота, выдавая Генеральным Штатам 178за безусловную истину самый предмет разногласия. Со смехом напомнив теперь об этом герцогу Буйонскому, я сказал, что отныне ничто не может помешать Парламенту заключить мир с двором; все меры, которыми полагают его удержать, лишь подтолкнут его к нему, и потому я убежден, — в наших рассуждениях нам должно отправляться от этой посылки. Поскольку спор становился все горячее, де Бельевр предложил записать все, что станут говорить обе стороны. Вот что я продиктовал ему, и бумага эта, писанная его рукой, оставалась у меня еще за пять или шесть дней до моего ареста. Это внушало де Бельевру некоторое беспокойство; он попросил меня вернуть ее ему, что я и сделал, к великому для него счастью, ибо, как знать, не повредил ли бы ему в ту пору, когда его назначили Первым президентом, этот клочок, который мог быть у меня отобран. Вот его содержание:

«Я говорил вам неоднократно, что всякая корпорация — та же чернь, а стало быть, она действует под влиянием минуты; в последние два месяца вам самому пришлось увериться в этом, наверное, более сотни раз, а доведись вам присутствовать на ассамблеях, таких случаев было бы более тысячи. К тому же ни одно предложение не имеет там успеха долговечного, и то, что сегодня вызывает особенный восторг, завтра осуждено на тем большее негодование. Эти соображения и заставляли меня торопить вас все это время, чтобы, воспользовавшись обещанием г-на де Тюренна, привлечь Парламент на нашу сторону, и привлечь таким образом, чтобы его связать. Содействовать этому могло только предложение об общем мире, который сам по себе есть величайшее и насущнейшее благо и который доставил бы нам повод оставаться вооруженными во время переговоров. [194]