Мемуары

Видя, что Кардинал арестовал того, кто тому пять или шесть недель с небывалой пышностью сопроводил в Париж Короля, воображение всех поражено было почтительным изумлением; помню, что Шаплен, а он был [44]человек вовсе не глупый, неустанно восхищался этим великим событием. Все почитали себя обязанными первому министру за то лишь, что он не бросал каждую неделю кого-нибудь в тюрьму, и приписывали мягкости его натуры все случаи, которыми он не воспользовался, чтобы содеять зло. Надо признать, что кардинал Мазарини весьма искусно поддерживал свой успех. Он всеми способами старался показать, что его вынудили принять такое решение, что советы Месьё и принца де Конде одержали в душе Королевы верх над его мнением. Назавтра после ареста г-на де Бофора, он стал еще более терпимым, учтивым и доступным. Вход к нему был совершенно свободный, получить аудиенцию ничего не стоило; обедать с ним можно было запросто, как с любым частным лицом; он во многом отказался даже от той важности, с какою держатся обыкновенные кардиналы. Словом, он вел себя так ловко, что возвысился над всеми в ту самую пору, когда все полагали себя его ровней. Удивляет меня то, что принцы и другие вельможи, которым их собственные интересы повелевали быть прозорливее людей обыкновенных, более других оказались слепы. Месьё мнил себя на особом положении; принц де Конде, привязанный ко двору своей алчностью, желал ему верить. Герцог Энгиенский был еще в том возрасте, когда охотно почиют под сенью лавров; герцог де Лонгвиль открыл было глаза, но для того лишь, чтобы снова их смежить; герцог Вандомский был слишком счастлив, что отделался всего лишь изгнанием; герцог Немурский был еще ребенком; герцогом де Гизом, только что возвратившимся из Брюсселя, правила мадемуазель де Понс, а он полагал, будто правит двором; герцог Буйонский воображал, что ему со дня на день возвратят Седан 15; виконт де Тюренн был более нежели удовлетворен, командуя веймарской армией, герцог д'Эпернон был счастлив, что ему возвратили губернаторство и должность в армии; маршал де Шомбер всю свою жизнь держался того, что входило в силу при дворе; герцог де Грамон был рабом двора, а господа де Рец, де Витри и де Бассомпьер не шутя полагали себя в милости, поскольку не томились ни в тюрьме, ни в изгнании. Парламент, избавленный от кардинала де Ришельё, его попиравшего, воображал, будто с приходом министра, каждый день заверявшего палаты, что Королева намерена следовать только их советам, настал золотой век. Духовенство, всегда подающее пример угодничества, проповедовало его другим под именем послушания. Вот как случилось, что в одно мгновение все оказались мазаринистами.

Описание мое, быть может, показалось вам слишком длинным, но прошу вас принять во внимание, что оно охватывает четыре первые года Регентства, когда стремительное укрепление королевской власти, которому начало положено было кардиналом де Ришельё и которое еще упрочено было обстоятельствами, мною отмеченными, и непрерывными победами над врагом, привело к положению дел, здесь изображенному. На третьем и на четвертом году из-за безделицы вышла небольшая размолвка между Месьё и герцогом Энгиенским; размолвка вышла также между герцогом Энгиенским и кардиналом Мазарини из-за должности [45]командующего флотом, на которую первый притязал после смерти герцога де Брезе, своего шурина. Я не вхожу здесь в подробности этих недоразумений, потому что они никоим образом не изменили картины, к тому же вы не найдете мемуаров, посвященных этому времени, в которых не говорилось бы о них.

Через два месяца после моего посвящения в сан 16архиепископ Парижский покинул столицу, чтобы провести лето в Анже, в принадлежащем ему там аббатстве Сент-Обен, и приказал мне, хотя и с большой неохотой, взять на себя заботу о его епархии. В первый раз мне пришлось исполнить мои обязанности в женском монастыре Зачатия, который я посетил, лишь уступив настоянию Королевы, ибо зная, что в этом монастыре содержится более восьмидесяти девиц, среди которых немало хорошеньких и есть кокетливые, я не решался подвергнуть мою добродетель такому испытанию. Пришлось, однако, это сделать, и я сохранил ее в назидание ближним, ибо ни разу не увидел лица ни одной из девиц, разговаривая с ними только, когда они были скрыты покрывалом; поведение это, которого я держался в продолжение шести недель, заслужило громкую славу моему целомудрию.

В своей епархии я продолжал делать все, что ревность моего дяди позволяла мне предпринять, не навлекая его гнева. Но так как при характере архиепископа его гневило почти все, я старался снискать похвалы не столько за то, что я делал, сколько за то, чего не делал; таким образом, я нашел способ обернуть к выгоде для себя самую ревность архиепископа Парижского, ибо теперь я мог, ничем не рискуя, выказывать благие намерения решительно во всем, между тем, будь я сам себе хозяином, благоразумие вынудило бы меня придерживаться лишь того, что исполнимо.