Мемуары

Принц де Конти и муниципалитет воспользовались тем же предлогом, чтобы отказаться выслушать герольда и принять пакеты, которые на другой день он оставил у ограды ворот Сент-Оноре. Это происшествие в соединении с арестом шевалье де Ла Валетта привело к тому, что никто [131]даже и не вспомнил об оглашенном накануне решении обсудить предложение Брийака. Лицемерные попытки примирения вызывали теперь лишь всеобщий гнев и недоверие, а несколько дней спустя, когда стали известны подробности умысла, озлобление еще усилилось. Шевалье де Ла Валетт, человек коварный, но отважный и притом склонный и способный к решительным действиям, а в наше время это не часто свойственно храбрецам, задумал убить нас с герцогом де Бофором на лестнице Дворца Правосудия и для этой цели воспользоваться смятением и замешательством, которые, по его предположениям, должно было вызвать в городе необычное появление герольда. Двор всегда отрицал, что нас замышляли убить, хотя признавался, что подослал Ла Валетта с воззваниями, и даже требовал его выдачи. Но я знаю из верных рук, что Коон, епископ Дольский, за день до этого говорил епископу Эрскому, будто герцогу де Бофору и мне осталось жить не более трех дней 139; примечательно, что в том же разговоре он отзывался о Принце как о человеке недостаточно решительном, которому не все можно сказать. Из этого я заключаю, что Принцу не были известны истинные намерения шевалье де Ла Валетта. Но я всегда забывал его об этом спросить. 19 февраля принц де Конти объявил Парламенту, что в отделении приставов ожидает дворянин, посланный эрцгерцогом Леопольдом, наместником испанского короля в Нидерландах, — посланец этот просит у высокого собрания аудиенции. Едва принц де Конти закончил свою речь, магистраты от короны явились доложить о своем посольстве в Сен-Жермен, где их приняли как нельзя лучше. Королева совершенно одобрила соображения, по каким Парламент отказался впустить в город герольда; она уверила магистратов от короны, что, хотя в нынешних обстоятельствах она не может признать в решениях Парламента постановлений верховной палаты, она благосклонно примет все изъявления почтения и преданности с его стороны, и в том случае, если он подтвердит их на деле, тотчас окажет знаки своей милости и даже благоволения всем его членам совокупно и каждому в отдельности. Генеральный адвокат Талон, всегда говоривший с достоинством и силой, оснастил эту свою речь всеми фигурами красноречия, чтобы под конец в самых патетических выражениях уверить Парламент, что если, мол, он пожелает отправить депутацию в Сен-Жермен, та будет принята наилучшим образом и может весьма приблизить заключение мира. Когда же Первый президент сообщил ему в ответ, что у дверей в Большую палату дожидается посланец эрцгерцога, Талон, человек сметливый, воспользовался этим предлогом, чтобы еще подкрепить свое мнение. Провидение, заметил он, кажется, нарочно доставило Парламенту случай с вящей убедительностью доказать Королю свою верность, отказавшись принять посланного и донеся Королеве о том, что это сделано из неизменного к ней почтения. Поскольку появление испанского посланца в парижском Парламенте — из ряда вон выходящее событие в нашей истории, я полагаю, что в рассказе о нем следует вернуться несколько вспять. [132]