Мемуары

Итак, предстояло вести параллельно две работы: 1) пересмотр и классификацию всех русских законов и указов, начиная с самых старых; 2) редактирование систематической росписи, на основании которой нужно было распределить материал, с указанием определенного места каждому указу, количество которых было громадно. Таким путем надеялись выяснить и удалить из свода все столь частые в русских законах повторения и противоречия, исправить многие ошибки, восполнить пробелы, изгладить позорные черты, свойственные старому законодательству. Вся эта работа по изменению и улучшению законов должна была быть произведена без нарушения национальных начал. Эти начала должны были озариться светом новой юриспруденции, но было заранее твердо решено относиться с уважением ко всему, издавна выработанному здравым народным разумением. Император Александр желал, чтобы именно в этом духе производились работы по составлению нового свода законов. Это напоминало систему, по которой был составлен кодекс Юстиниана, с той только разницей, что собрание римских законов представляло собой сокровищницу мудрости и законодательной науки, и единственным недостатком его являлось, быть может, чрезмерное богатство несколько запутанного материала, тогда как в России основной материал, над которым предстояло работать, обильный по количеству, но находившийся в большом беспорядке, был скуден и беден истинно ценным содержанием. Потому для этой работы требовались люди равные или даже превосходящие тех, которые работали для Юстиниана, способные самостоятельно исправлять крупные несовершенства материала и заполнять его пробелы, одним словом, истинные законодатели.

Кроме свода законов для России, подобную же работу предстояло выполнить отдельно и для иноземных или привилегированных ее провинций, как напр. Лифляндии, Эстляндии, Курляндии, польских провинций Малороссии, из которых каждая имела свой язык, свои обычаи и свои особые законы.

Эта большая работа, начатая по известной системе, некоторое время велась весьма энергично. Министр юстиции возложил ее на своего товарища Новосильцева, и тот занялся исключительно ею. Систематические росписи были составлены Розенкампфом. Пока Новосильцев и Розенкампф оставались на своих местах, работа подвигалась. Однако, насколько я знаю, ожидаемых плодов она не принесла. Так всегда бывает в России, когда до завершения предпринятых работ происходит смена лиц, к ним приставленных.

Из молодых людей, окружавших императора, один я остался без назначения. Александр предложил мне пост товарища министра иностренных дел. Граф Воронцов соглашался взять меня в товарищи. Все мои тогдашние друзья, и в особенности император, побуждали меня принять это предложение. Я долго отказывался, выставляя на вид, что мое назначение возбудит удивление и недовольство среди русских. Но император утверждал, что во время исполнения моей миссии при сардинском короле я хорошо зарекомендовал себя донесениями и образом своих действий, и что поэтому мое назначение никого не удивит; что к тому же граф Воронцов, единственный человек, имевший в этом деле право голоса, выразил согласие. На это я возразил императору, что ему лучше, чем кому-либо другому, известны мои чувства к родине, что они никогда не могут измениться и что у меня есть некоторые основания опасаться, что чувства эти, при первом же случае, могут оказаться в противоречии с обязанностями той службы, которую он желал доверить мне, ввиду чего было бы гораздо правильнее и удобнее для меня отказаться от нее. Император ответил, что в данную минуту он не видел ни одного из тех затруднений, которых я опасался, а если бы они и появились, то у меня всегда будет время удалиться, что он, наоборот, предвидел возможность иных обстоятельств, более отвечающих моим чувствам.

Ко всему этому император прибавил еще и весьма лестные для меня слова: «Надо, — говорил он, — платить свой долг человечеству; если обладаешь талантами, не следует отказываться применять их там, где они могут быть наиболее полезны». Я долго сопротивлялся, но император не сдавался на мои доводы. Он решил назначить меня на этот пост. Эта мысль стала одной из тех его непреодолимых фантазий, которые им овладевали и от которых он излечивался только после их осуществления. Он настаивал с такой добротой и любезностью, что я, в конце концов, согласился под строгим уговором, что буду тотчас освобожден от моих обязанностей, лишь только они окажутся несовместимы с моими чувствами поляка, которые всегда останутся неизменными. Я намеревался, впрочем, прослужив несколько лет, своим отношением к делу доказать императору свою искреннюю привязанность и благодарность за дружеское доверие, которое он оказывал мне. Но с грустью принимал предложение, так как это значило начинать новый путь, полный опасностей; к тому же этот пост удерживал меня в Петербурге, где я всегда чувствовал себя, как птица на ветке, или как чужеземное растение, не могущее пустить там корней. Я же стремился только к тому, чтобы возвратиться к своим, ибо вдали от них жизнь меня не радовала.