Мемуары

Глава II Пулавы

Воспитание и обучение. Путешествие в Германию

В Пулавах началась для нас совершенно новая жизнь. Мы принялись за учение систематически и серьезно. До сих пор наше ученье было элементарно и шло с частыми перерывами, но с приездом в Пулавы ученье сделалось почти единственным нашим занятием.

Люиллье, о котором я уже упоминал, преподавал нам математику и всеобщую историю; Цесельский — историю Польши, Княжнин — литературу и латинский язык. Для преподавания древних языков у нас был вначале один датчанин по фамилии Шоу, а затем Гродцек, сделавшийся позже профессором университета в Вильно.

Я теперь точно не помню, в то ли время или позже, отец взял нам в гувернеры Дюпон де Немура, члена национального собрания, приобретшего некоторую известность во Франции, где его уважали за его характер и нравственные качества.

С ним приехал в качестве секретаря некто де Нуаье, оказавшийся чрезвычайно надоедливым человеком. Нуаье постоянно ухаживал за г-жею Пти. Однажды, когда он постучал к ней в дверь, она, не зная, как от него избавиться, ответила ему: «Милостивый государь, меня нет дома».

Дюпон недолго оставался у нас. Он возвратился во Францию. Я встретился потом с ним в Париже во время реставрации. Он явился ко мне в качестве моего бывшего гувернера, но я совершенно его не помнил.

В Пулавах у нас был учитель фехтования. Каждое утро, как только мы вставали, а вставали мы очень рано, он давал нам урок в саду, затем уже мы переходили к другим занятиям.

За столом у нас всегда бывало очень многолюдно, так как собирались все, кто жил в доме.

Наряду с ученьем мы пользовались также и удовольствиями как, напр., охотой, поездками в Конску Волю к Филипповичу, управляющему имениями Пулавы, прогулками верхом, а в особенности охотой по холмам с борзыми собаками. Мы называли эту охоту «идти на холмы» или «идти за холмы в можжевельник».

Я страстно любил охотиться, в особенности с борзыми собаками.

В лесу, подле Яновиц, было лисье логовище, и нам доставляло огромное удовольствие выгонять оттуда лисиц гончими собаками.

Мы бывали также у г-жи Пясковской, муж которой, по прозванию Паралюш, реставрировал дворец Фирлеев в Яновицах и украсил его прекрасной живописью.

Я его очень хорошо помню: он был большого роста, говорил присвистывая, славился своею расточительностью и поэтому несколько раз разорялся, но ему всегда удавалось снова разбогатеть.

Одной из особенностей его любви к роскоши была страсть делать себе множество вышитого платья, какое носили в то время; он придумал вышивать платья с двух сторон разными цветами, чтобы их можно было надевать, выворачивая наизнанку.

Я могу сказать, что год нашего возвращения в Пулавы был для нас, детей, началом второго периода нашей жизни, периода, который я мог бы назвать «пулавским».

Пребывание моего отца в Литве привлекло к нам большое количество уроженцев этой провинции. Между ними были: Тышкевич, Вешгерд, Скуцевич, который впоследствии вел дела моего отца, Гребницкий, Сиген, сопровождавший нас в Подолию, и Сорока, который во время революции 1830 года, несмотря на свои преклонные года, отличился сопротивлением русским и твердостью перед их невероятной жестокостью. Он умер вскоре после этого.

Из Литвы приехало также несколько молодых людей, чтобы получить у нас свое воспитание. Их присутствие оживляло Пулавы в свободные от занятий часы. Назову из них Кинбара и Шпинека, которые прожили у нас несколько лет и получили воспитание в нашем обществе.

Вместе с нами учились Франциск Сапега, сын литовского канцлера, порученный моей матери ее сестрой, княгиней Сангушко, женой волынского воеводы, и затем молодой Шимановский. При князе Франциске находился некто Сиплинский, бывший воспитанник кадетского корпуса. Сиплинский походил на Цесельского, но был менее способен. Это был очень добрый и очень религиозный человек. К нам также, в помощь Цесельскому, прикомандировали еще одного молодого офицера, только что окончившего кадетский корпус, по фамилии Рембелинского. Это был веселый, остроумный человек, довольно сведущий в математике и мог бы быть нам очень полезен, если бы мы умели воспользоваться его добрым желанием и готовностью. Но мы пользовались его обществом гораздо больше для развлечений и удовольствий, чем для приобретения необходимых знаний.

Как я уже сказал, мы ежедневно брали уроки фехтования. Летом мы фехтовали в саду. Хотя Рембелинский и привык управлять шпагой еще в кадетском корпусе, все же с ним случилось несчастье; ему повредили глаз.

В другой раз, когда он фехтовал со мной, моя шпага пробила его маску на лице и ранила его в рот. Он был ужасно испуган и первой его мыслью было удостовериться, не пострадал ли и второй глаз.

Я не находил слов, чтобы высказать ему свое сожаление по поводу случившегося и всегда чувствовал себя виноватым перед ним, и благодарил Бога, что моя неловкость не имела других, более серьезных, последствий.