Мемуары

Мы устраивали у себя собрания, вроде сеймов, где обсуждали разные политические вопросы. Я помню, что на одном из таких собраний поднят был вопрос о том, какой образ правления следует признать предпочтительным: свободное ли правление страной, как этого желали тогда, или централизацию власти. Что касается меня, то я был сторонник наибольшей свободы.

К моему великому удивлению, Рембелинский высказался в пользу усиления верховной власти. Он говорил так красноречиво, что я не был в состоянии ему ответить. Это было мне очень неприятно. Он меня не убедил, но я был как бы подавлен его доводами.

Я не могу обойти молчанием, что по смерти матери Франциска Сапеги его отец не хотел признать его своим сыном. Княгиня Сангушко на коленях умоляла его не поступать таким образом. Это был прекрасный поступок с ее стороны, но позднее она не получила за него награды.

Я уже говорил, что молодой Шимановский, племянник Шимановского, старого друга моих родителей, был также нашим сотоварищем по учению в Пулавах. По натуре он был человек мягкий, даже немного «банальный». С ним произошло несколько довольно забавных приключений. Спустя несколько лет он стал часто бывать в обществе, и ему удалось получить руку девицы Потоцкой, от которой у него родился сын, но затем она развелась с ним и вышла замуж за Тадеуша Мостовского.

1786 г.

В 1786 году состоялось мое первое путешествие за границу с Цесельским, которому отец поручил наше воспитание. Цесельскому было предписано лечение карлсбадскими водами. Жена гетмана, Огинская, двоюродная сестра моего отца и тетка моей матери, также отправлялась в то время в Карлебад; ее сопровождала по тогдашней моде многочисленная свита. По дороге мы посетили несколько немецких городов, где я встретился с многими выдающимися людьми. Я не могу сказать, что я с ними «познакомился», так как мой ум тогда еще был слишком мало развит, но воспоминание о встрече с ними не изгладилось еще и до сих пор из моей памяти.

Отец пригласил в Пулавы учителя латинского и греческого языков, которого ему порекомендовал знаменитый гетингенский профессор Штейн. Это был молодой датчанин, восхищавшийся, как все те, кто выходит из этого университета, красотами древней литературы. Что касается меня, то, поощряемый Княжниным, преподававшим нам польскую и латинскую литературу, я разделял этот энтузиазм, хотя и немного по-детски, но все же очень искренно. Относясь небрежно к скучному, но необходимому изучению фамматики, я старался понять древних поэтов и потому производил такое впечатление, как будто знаю больше, чем знал на самом деле. Все эти познания я выставлял напоказ перед немецкими учеными, которых встречал во время путешествия. В Праге я познакомился с Мейснером, профессором феческой литературы и автором нескольких произведений на немецком языке. Его известность, в то время очень большая, вероятно, не пережила его.

Я с удовольствием вспоминаю наши беседы с ним, во время которых я, к великому его удивлению, цитировал некоторые отрывки из феческих поэтов.

Проездом через Готу, благодаря рекомендательному письму отца, мы познакомились с бароном Франкенбургом, министром готского герцога. Это был умный, образованный и любезный человек, познакомивший нас с другими знаменитыми и интересными лицами. Снабженные письмом от него, мы отправились в Веймар, на который тогда уже указывали, как на Афины Германии. В Веймаре я виделся с Виландом и Гердером, с которыми мой отец был в переписке. Меня поразила фигура Виланда, так как в ней не было ничего поэтического: маленького роста, немного толстый, уже пожилой, с лицом, покрытым морщинами, в какой-то шапочке, похожей на ночной колпак, которую он редко снимал.

Министр Франкенбург помог нашему знакомству с знаменитым Гете. Мы с Цесельским были даже приглашены на собрание, в котором Гете, в кругу нескольких друзей, читал только что оконченную им и не появившуюся еще в печати драму «Ифигения в Тавриде». Я с большим восторгом слушал его чтение. Гете был тогда в полном расцвете молодости; он был высокого роста, с лицом столь же прекрасным, как и величественным, с пронизывающим взглядом, иногда немного презрительным, смотревшим на мир с высоты своего величия, что вызывало улыбку на его красивых губах. Восторг такого молодого человека, каким был я, был им едва замечен; это была дань, к которой он привык. Позже Гете сделался министром великого герцога Веймарского и не выказывал такого же презрения к разным официальным милостям и получению орденов, но он всегда сохранил в выражении своего лица и всей своей фигуре некоторое величие, что заставляло сравнивать его с Фидиевой статуей Юпитера Олимпийского.

Наконец, мы приехали в Карлсбад, где застали уже Огинскую, присутствие которой очень сильно скрашивало наше пребывание в этом городе. Она привезла с собой девиц Седлецких, дочерей ее управляющего, и молодого и очень красивого доктора Киттеля. Ему-то и были поручены заботы о здоровье наших многочисленных дам.