Мемуары

Взгляды и чувства Александра, казавшиеся мне столь прекрасными в русском великом князе, по существу не изменились и теперь; но когда при императоре Павле Александр ближе стал к делам управления, а затем получил в свои руки неограниченную власть самодержавного монарха, его взгляды и чувства должны были получить иной оттенок. Однако он по-прежнему сохранял их в глубине своего сердца. То было нечто вроде многолетней тайной страсти, которую человек не решается открыть равнодушному и неспособному понять свету, но которая неотступно держит человека в своей власти, готовая увлечь его при первой возможности. Я еще часто буду иметь случай возвращаться к этой черте, столь важной для выяснения характера Александра. Проникнутый сознанием своего могущества и тех обязанностей, которые оно на него возлагало, Александр временами походил на человека, любящего потешаться забавами детства и лишь с сожалением оставляющего любимое развлечение для обязательных занятий текущей жизни.

О прежних либеральных мечтаниях, доведенных до крайних пределов, не было больше речи. Император уже не заговаривал со мной ни о своем намерении отказаться от престола, ни о составленном мною по его требованию манифесте, которым он тогда остался так доволен. Я даже не знаю о дальнейшей судьбе этой бумаги. Но обо всем, что касалось проведения в жизнь практических идей, — о преобразовании суда, раскрепощении масс, о реформах, удовлетворяющих социальной справедливости, о введении либеральных учреждений, — обо всем этом он не переставал думать и заботиться: в размышлениях об этих предметах он находил внутреннее удовлетворение. Он понимал теперь, какие непреодолимые препятствия стоят на пути даже самых элементарных преобразований в России; но ему хотелось доказать своим близким друзьям, что его прежние, когда-то высказываемые им стремления нисколько не изменились, несмотря на перемену, происшедшую в его положении; что он не считает возможным обнаруживать эти стремления и открыто выставлять их перед публикой только потому, что общество слишком мало способно оценить их по достоинству и всего скорее приняло бы их с чувствами изумления и страха.

Тем временем правительственная машина продолжала действовать по старой рутине, и император вынужден был принимать участие в этой текущей работе. Чтобы найти исход этому тяжелому внутреннему разладу своей души, Александр составил нечто вроде тайного совета из лиц, которых считал своими друзьями и единомышленниками. Молодой граф Павел Строганов, Новосильцев и я — составили первоначальное ядро этого совета.

Мы все уже давно были близки между собою; но с этих пор наши отношения сделались более серьезными. Необходимость сгруппироваться вокруг императора и не оставлять его одного в борьбе за желанные реформы связывала нас еще сильнее. Несколько лет уже мы служили примером тесной, постоянной и непоколебимой дружбы. Девизом нашего союза было — стоять выше всяких личных интересов и не принимать ни отличий, ни наград. Девиз этот совершенно не согласовался с обычаями страны, но он соответствовал идеям императора, и это внушало Александру особое уважение к его друзьям. Я оказался единственным истинным носителем этого девиза. Правда, он и подходил больше всего к моему исключительному положению; товарищам же моим наш девиз не всегда приходился по вкусу, а в конце концов и сам император стал тяготиться сотрудниками, желавшими выделяться отказами от наград, к которым все так жадно стремились. Выше было уже указано, каким образом возник наш союз в Москве во время коронования императора Павла. Впрочем, еще задолго до этого мы уже коротко знали друг друга, благодаря нашим ежедневным встречам у старого графа Строганова.

Четвертым членом, допущенным императором в тайный совет, был граф Кочубей. Кажется, я уже упоминал, что он ранее всех нас познакомился с великим князем Александром.

Кочубей был племянником графа Безбородко, министра, пользовавшегося большим уважением Екатерины. Еще очень молодым он получил назначение в Константинополь, где сумел своей деятельностью заслужить одобрение русского правительства. При императоре Павле он был отозван из Константинополя, а на его место был назначен Тамара, о котором я поговорю в другой раз. Я встречался с Кочубеем за несколько лет перед тем в Вене, перед его отъездом на восток. В то время он был единственным русским в Вене, к которому относились хорошо. То было в царствование Леопольда, когда в Польше заседал великий сейм, и в Австрии русские не всегда могли рассчитывать в салонах даже на любезный прием дам. Я вспоминаю, как графиня Каролина, впоследствии леди Гильфор, сказала весьма любимому венским обществом графу Чернышеву, попросившему ее во время розыгрыша ее фанта сказать ему что-нибудь обидное: «Вы русский».