Мемуары. 50 лет размышлений о политике

В 1947 году, когда финансовое положение газеты ухудшилось, мне довелось участвовать в многочисленных собраниях ее редакторского состава, ее дирекции вместе с типографскими рабочими. Наш управляющий Жан Блок-Мишель также принадлежал к категории интеллектуалов-литераторов, а не к категории профессиональных журналистов или деловых людей. Благодаря своему юридическому образованию он был более других способен вести дела газеты. По своему обыкновению, типографские рабочие ожесточенно спорили с ним (и с Пиа). Они не испытывали особого расположения к управляющим-ученикам, которыми двигали чувства, имевшие социалистический оттенок; к интеллектуалам, участникам Сопротивления, выдвигались такие же требования, какие могли быть выдвинуты к хозяину-борцу. Вспоминаю слова одного профсоюзного активиста, сказанные после окончания продолжительных переговоров: «Скорее бы пришел настоящий патрон!»

Почему первая «Комба», газета Пиа, Камю, Оливье, Гренье, Надо, умерла так скоро? Мы рассуждали об этом между собой. Все читают «Комба», говорили в Париже. На что я отвечал: «К несчастью, эти „все“ составляют лишь сорок тысяч человек!» Газеты, воспользовавшиеся довоенными названиями, постепенно выделялись из общего ряда. «Комба» представляла собой в полном смысле journal d’opinion, как говорили до 1939 года, то есть газету, выражающую мнения. А такие издания никогда широко не расходятся. Если не ошибаюсь, в какой-то момент тираж «Комба» достиг чуть ли не 200 тысяч экземпляров. В течение 1946 года тираж постепенно падал. Почему? Некоторые редакторы возлагали вину на Альбера Оливье, голлизм которого плохо согласовывался с чувствами читателей, придерживавшихся левых взглядов (так мы определяли нашу аудиторию), хотя и не проводили опросов общественного мнения). Вероятно, другим не нравились мои передовицы. Сегодня, как и тридцать семь лет назад, мой диагноз состоит в том, что никто в особенности не был виноват. «Комба», газета движения Сопротивления, не нашла своего места в прессе при режиме партий.

В 1944–1945 годах война еще продолжалась, из-за нехватки бумаги газетам приходилось выходить на двух полосах, на лицевой и оборотной стороне одного листа. Качество материалов нашего издания, выражаемый им дух единства Сопротивления привлекли к нему разнородную аудиторию, которую объединили обстоятельства переходного времени. После окончания военных действий, по мере того как французы вновь находили дорогу к избирательным урнам, политические разломы снова вышли наружу, и издание, которое невозможно было причислить к определенному классу, подверглось опасности — смертельной для ежедневной газеты — не удовлетворять полностью ни одну из категорий своих читателей. В различных колонках редакторы выражали противоречившие друг другу мнения. Символическим в моей памяти остался эпизод, связанный с референдумом по второму проекту Конституции.

Разумеется, существует аудитория, допускающая свободную дискуссию между редакторами одной и той же газеты. Такая газета стремится просвещать, а не агитировать. Кто в политике может выставлять себя обладателем истины, когда настает момент неопределенности, даже драматической? Представлять свою правду в качестве подлинной истины, разве не значит это, в сущности, поступать не совсем честно?[110] На эти доводы, внушающие уважение, большая часть читателей могла бы ответить: «Какой прок от нашей обычной газеты, если, читая ее, мы не будем знать, что думать. Когда журналист знает об этом не больше нас, то пусть помолчит». Более того, тридцатилетний — с 1947 по 1977 год — опыт работы в «Фигаро» убедил меня в том, что читатели ждут от своей газеты, наряду с новостями, некой безопасности, подтверждения собственных суждений. Робер Лазюрик, руководивший газетой «Орор» («Aurore») вплоть до своей смерти в результате несчастного случая, охотно исполнял «номер», когда шла речь о свободе печати. «Почти всю свою жизнь, — говорил он, — я писал в „продажных“ газетах, это значит, что их собственниками являлись финансисты или промышленники, которые становились придирчивыми, когда речь шла о делах, непосредственно их касавшихся. А ко всему остальному они были полностью безразличны. Ныне же я руковожу газетой, которая зависит единственно от читателей. Если я напишу то или иное, они угрожают отказаться от подписки или никогда более не покупать газету». Другими словами, всякая газета чувствует, что наполовину является пленником своей аудитории. Пьеру Бриссону пришлось прекратить кампанию, которую вел Франсуа Мориак в пользу султана Марокко, когда количество писем с протестами читателей достигло критического порога. Благодаря своему исключительному положению газета «Монд» выступает, не колеблясь, то против одного, то против другого течения мысли[111].