Именно в рамках «Конгресса…» я неоднократно встречался с Дж. Ф. Кеннаном. В одной из глав содержится рассказ о нашем диалоге, состоявшемся после «Рейтовских чтений». Впервые я увидел его в Принстоне в 1950 году, на коллоквиуме, посвященном Франции, инициатива проведения которого принадлежала Э. Мид-Эрлу. Личные отношения между Кеннаном и мною всегда были и прекрасными, и неглубокими. Если я не совсем ошибаюсь, он уважал во мне интеллектуальную живость, вкус к полемике, а также умение налаживать диалог с людьми, пришедшими с различных сторон. В Рейнфельдене мы провели вместе немало дней, и я оценил его вежливость, его знания, полное отсутствие в нем тщеславия или манерности. Будучи человеком сдержанным, почти холодным, моралистом в глубине души, «элитистом», чего, может быть, он и не осознавал, Кеннан со все меньшей симпатией относился к Америке, становившейся все более и более популистской. Его эволюция, начиная со статьи, подписанной «г-н Икс», и кончая сегодняшними выступлениями, объясняется, вероятно, его возраставшим безразличием к своей стране. Статья Кеннана в журнале «Форин Афферс» («Foreign Affairs») оказала стойкое влияние на дипломатию Соединенных Штатов и заложила основы политики «сдерживания». С тех пор он не перестает раскаиваться за свой
В некоторых собраниях «Конгресса…», например в берлинской конференции 1960 года, устроенной по случаю его десятилетнего юбилея, принимал участие также Дж. Р. Оппенгеймер. В этом человеке впечатлял контраст между чистотой голубых глаз и нервной дрожью, сопровождавшей каждый жест, каждое слово. Его пожирали внутренний огонь или битвы, которые он вел с самим собой, отличала склонность рассматривать каждый миг существования не только всерьез, но трагически. Я вновь мысленно вижу Оппенгеймера в его комнате, вместе с женой, он обсуждает со мной последние беседы, словно страшась их возможной банальности. И с ним я не вышел из первой фазы дружбы. В противоположность Кеннану Оппенгеймера отделяли от других людей не строгость, но внутренние страдания, которые он позволял угадывать. Став отцом атомной бомбы, противником создания водородной бомбы, попав под подозрение из-за своего прошлого и опрометчивых поступков, Оппенгеймер принял на себя бремя, груз которого с трудом мог бы удержать даже гораздо менее чувствительный человек.
Из всех великих интеллектуалов, с которыми мне удалось познакомиться благодаря «Конгрессу…», наибольшее восхищение, наибольшую симпатию у меня продолжает вызывать Майкл Поланьи. Он сделал странную карьеру: покинув в один прекрасный день «строгие» физико-химические науки, где вел исследования на самом высоком уровне, где ему предназначено было стать лауреатом Нобелевской премии, Поланьи решил добиться от университета полного изменения профиля своей кафедры. Он стал философом. Мир нуждался в мудрости больше, чем в знаниях. Познание человеком самого себя важнее, чем накапливание дополнительных сведений. Поланьи создал труды, посвященные свободе в экономике и в научных исследованиях, среди его работ особо выделяется замечательная книга, великая книга — «Личностное знание» («Personal knowledge»). Некоторых она восхищает, других оставляет равнодушными, большинство ее не знает. Теория познания Поланьи, имплицитно содержащая философию и, может быть, религиозное заключение, оказалась в стороне от всех англо-американских школ своего времени, являвшихся логическими или аналитическими. Его представление об уровнях реальности, его антиредукционизм, тот смысл, который он придавал личной позиции при принятии истины, вели читателя, между строк, к вере — вере в дух, может быть, в Святой Дух. Я услышал из уст Исайи Берлина ироническое замечание о жизненном маршруте Поланьи. Странные люди эти венгры, сказал он, вот великий ученый, отказывающийся от Нобелевской премии ради написания посредственной философии. Если предположить, что эта философия является посредственной, — тезис, который еще надо доказать, — то приведенная оценка пренебрегает измерением, быть может, важнейшим — личностным.