Мемуары

В конце весны не то 1961, не то 1962 года мы с молодым поэтом полетели в Танжер и сняли там симпатичный маленький домик на берегу моря.

Лето было очень трудным, и для меня, и для моего спутника. Несмотря на волнения, связанные с разрывом с Фрэнки, и несмотря на очарование беленького домика и молодого прекрасного поэта, меня мучили внутренние страдания, самым объяснимым из которых была неспособность разговаривать с людьми. В Танжере тем летом бурлила светская жизнь. Красота моего спутника делала нас желанными гостями. Но на всех коктейлях и ужинах я сидел, погруженный в редко прерываемое молчание. Даже с молодым поэтом я почти не общался — только в постели.

Он относился ко мне с нежностью и пониманием. Помню одну долгую дождливую ночь.

Он сказал мне: «Дождь — самая чистая вода».

Мы открыли ставни и высунулись из окна, ловили в пригоршни дождевую воду — и оскверняли ее виски.

Моменты святого причастия…

Однажды я был один с Джейн Боулз и сказал ей: «Джейн, я больше не могу говорить».

Она подарила мне одну из своих быстрых улыбок и ответила: «Теннесси, ты никогда и не был разговорчивым».

По каким-то причинам — может быть, потому что я вынужден был засмеяться, а смех всегда успокаивает — этот ответ на мою испуганную исповедь принес мне на какое-то время облегчение.

(Это время в Танжере я описал в стихотворении «Безмолвное лето», впервые опубликованном в журнале «Antaeus».)

Весь этот период я работал над «Молочным фургоном», поэтому здесь уместно будет вставить историю этой пьесы, имевшей более драматическую судьбу вне сцены, чем на ней, и так болезненно отразившую углубляющиеся тени моей жизни — и как человека, и как художника.

Все время говорят, говорят, говорят, что мои работы — слишком личностные; а я настойчиво парирую это обвинение, утверждая, что любой настоящий труд художника должен быть личностным, прямо или косвенно, должен отражать — и отражает — эмоциональное состояние своего создателя.

Поздней весной 1962 года Фрэнки приехал на Манхэттен; я так боялся увидеть его, как боялся Санто после неистовств 1947 года. Через посредников я слышал, что Фрэнки, остановившийся в отеле «Дувр», настаивает на встрече. Я передал ему, что соглашусь — но только в присутствии Одри Вуд.

Во время всего этого периода «развода» Фрэнки продолжал получать от меня деньги и никоим образом не испытывал финансовых затруднений, владея десятью процентами «Кошки», «Татуированной розы» и «Камино реал». Странно, но я не помню, сколько именно составляло его недельное содержание; мне кажется, что примерно сто пятьдесят долларов. И ему не приходилось «зарабатывать на жизнь».

Встреча произошла в присутствии Одри в квартире на Шестьдесят шестой улице. Фрэнки вел себя, как умел только он достойно, спокойно, но не скрывая боль и замешательство из-за нашего отчуждения. Миссис Вуд была, как всегда, холодно дипломатична.

Когда она ушла, я настоял, чтобы Фрэнки ушел вместе с ней. Все, о чем удалось договориться — что Фрэнки будет получать свое содержание, и что наш «развод» окончательный.

Через десять минут после того, как они ушли, Фрэнки позвонил мне по телефону и сказал, что был совершенно не в состоянии говорить в присутствии Одри и что он возвращается, чтобы поговорить наедине.

— Ну нет, — сказал я ему. — Если тебе есть о чем поговорить, встретимся в баре за углом.

Во время встречи в баре, насколько я помню, я продолжал упорствовать. Помню, что постоянно твердил ему: «Фрэнк, я хочу, чтобы моя доброта вернулась».

Он смотрел на меня молча и с пониманием.

Что я имел в виду? Он, кажется, понимал, но я уже не уверен.

Он ушел; я один вернулся в свою квартиру. А вскоре молодой поэт — я буду называть его Ангелом — улетел вместе со мной в Танжер…

Когда в начале осени мы вернулись на Манхэттен, мне из Коконат-Гроув позвонила Марион. Она сообщила, что у нее для меня очень плохие новостей позвонил Фрэнки, он едет в Манхэттен на операцию, у него рак легких.

Он уже купил билеты на самолет, будет лежать в Мемориальном госпитале, а операция планируется на один из ближайших дней.

Позже я узнал, что Фрэнки со своим близким другом Дэном Стиррапом и с кем-то еще сидел в кафе на открытом воздухе в Ки-Уэсте, внезапно наклонился вперед, и у него изо рта потекла кровь. Он пошел к врачу, ему сделали рентген и обнаружили затемнения в легких.

Мною овладело раскаяние.

Я и не предполагал, что так сильно любил Фрэнки все это трудное время в начале шестидесятых — как любил его и раньше. Любовь была больна — но сильна, как прежде. Я посетил его в госпитале за день до операции; он отнесся по-деловому к тому, от чего я просто сходил с ума.

Мемориальный госпиталь — это онкологическая больница Нью-Йорка, само пребывание в нем является подтверждением болезни.

Я говорил, что Фрэнки непрерывно курил? Не меньше четырех пачек в день.

Операцию провели, и на следующий день я приехал повидаться с Лошадкой в послеоперационной палате — он был почти без сознания и едва смог прошептать несколько слов.