Мемуары

Когда принесли баллон, и Фрэнки сказал: «Я привык к тебе», он лег на бок, повернувшись спиной ко мне. Эти слова едва ли можно было толковать как признание в любви, но прямо выражать свою любовь ко мне Фрэнк мог только по междугороднему телефону…

Он молча лежал на боку. Я подумал, что он уснул, подождал немного и тихонечко вышел.

По дороге домой я решил, что дело зашло слишком далеко. Я пошел в приемную своего врача, доктора У. Дж. Ван Стейна, и почти в истерическом состоянии рассказал ему, в какой кошмар превратились последние дни Фрэнка в Мемориальном госпитале. Ван Стейн вколол мне успокоительное и сказал: «Я позвоню врачу Фрэнка».

Вечер я провел не дома, и моя истерия приняла новый оборот. Я с какими-то друзьями напился в гей-баре и явился домой около одиннадцати. Когда я вошел, раздался телефонный звонок. Звонил самый близкий друг Фрэнки. Он звонил, чтобы сообщить мне, что Фрэнки не стало. Сделал он это очень гуманно.

— Теннесси, мы потеряли его. Это случилось несколько минут назад. Сестра сделала ему укол, он вздохнул, сел, тут же упал на подушки и скончался еще до того, как дежурный врач успел добежать до него.

Сейчас я уже не могу анализировать свою первую реакцию. Думаю, что это было облегчение — от того, что его и мои муки кончились.

Его — да. Мои — нет.

Я был на пороге самого страшного периода в моей жизни. Начинался он постепенно.

Пока Фрэнк не заболел, я был счастлив. Он обладал даром творить жизнь, а когда он ушел, я не мог примирить себя со своей жизнью. У меня началась семилетняя депрессия.

Вся семья Фрэнки прибыла из Нью-Джерси в похоронную контору Кэмпбелла. Фрэнки положили в гроб. Его старшая сестра Анна — замечательная женщина — сказала мне: «Подойдите, коснитесь его руки».

Я послушался ее с чувством ужаса. Он выглядел умиротворенным, серьезным и величественным. Но касание его руки, положенной на грудь — такой мертвой и такой холодной — повергло меня в шок.

Были проведены две похоронные службы: одна, организованная семьей — в католической церкви, вторая — у Кэмпбелла. На эту службу я пригласил всех многочисленных друзей Фрэнки по театру, а своего кузена, преподобного Сидни Ланира, попросил отслужить, как он служил на похоронах Дайаны Барримор три года назад.

Первой — по праву — была проведена служба по католическому обряду, очень красивая служба с высокой заупокойной мессой.

Потом тело Фрэнки было возвращено в похоронную контору Кэмпбелла для второй службы. Большая капелла была полна. Перед самой службой я велел переложить Фрэнки в другой гроб, потому что мне не нравилась ни розовая стеганая обивка, ни светлый цвет дерева. Его переложили в более красивый гроб с простой белой атласной обивкой.

Я не смог поехать на кладбище после службы и с Казаном и его женой Молли вернулся в свою квартиру. Я делал вид, что держусь, но заметил взгляды, которыми они обменивались. Они знали, что я потерял опору своей жизни.

Первый вариант пьесы «Молочный фургон не останавливается больше здесь» — интересное, но длинноватое название — вырос из одного из лучших, кажется, моих рассказов: «Мужчина осилит эту дорогу вверх»[72]. Я написал этот рассказ одним золотым летом в отеле «Мирамар» в городе Позитано на итальянском Дивина Костиера — Божественном берегу. Я был там с Марией — мы вместе должны были работать в фильме Лукино Висконти «Senso»[73].

Мне всегда было трудно работать над тем, что я обязан был делать, и особенно это проявилось во время работы над «Senso», потому что я не считал Фэрли Грэнджера интересным актером. А то, что я трудился над рукописью без оплаты, совсем не подогревало мой интерес к работе. Тот маленький вклад, который я смог внести в этот фильм, был сделан исключительно из-за моего обожания Висконти и из благодарности ему за то, что он на этих съемках дал моей подруге Марии работу, так ей необходимую.

Вернувшись после этого в Штаты, я однажды утром взял этот рассказ, мысленно превратил его в одноактную пьесу и в таком виде записал — следующим летом она была поставлена на Фестивале Двух миров в Сполето. Эта первая постановка была отмечена главным образом игрой Хермионы Бэддли в роли Флоры Гофорт. Гала-премьера прошла при переполненном зале. Из Рима приехала Анна Маньяни, мы сидели с ней в одной ложе. Она смотрела на Бэддли с растущим интересом.

«Come magnffica!»[74] — восклицала она шепотом, и я знал, что она имела в виду героиню, а не пьесу.

Анна была прекрасным и очень честным судьей актерских талантов, и она распознала в Хермионе Бэддли актрису такого диапазона, который приближался к ее собственному — но она не завидовала, как могла бы завидовать женщина более мелкого масштаба, а искренне была счастлива. После спектакля ее приветствия и поздравления мисс Бэддли были вполне в духе Маньяни и очень сердечны.