Мемуары

Господин де Сев-Шатиньонвиль, позднее вошедший в Королевский совет, мой близкий друг и человек безупречной честности, уже в течение месяца, если не долее, настоятельно убеждал меня в том же. Г-н де Ламуаньон, ныне Первый президент парижского Парламента, с младых ногтей пользовавшийся доброй славой, какую заслужили ему великие его способности в соединении со столь же великими добродетелями, каждый день вел со мной сходные разговоры. Г-н де Балансе, уступавший этим двоим в дарованиях, но как и они — начальник городской милиции в своем квартале, каждое воскресенье шептал мне на ухо: «Спасите государство! Спасите Париж! Я жду ваших приказаний». Г-н Де Рош, регент собора Богоматери, командовавший монастырской стражей, человек неумный, но благонамеренный, два-три раза в неделю неизменно сокрушался вместе со мной о том же предмете.

Но более всех этих уговоров подействовали на меня слова г-на де Ламуаньона, чей ум я ценил столь же высоко, сколь и его честность. «Предвижу, сударь, — сказал он мне однажды, расхаживая вместе со мной по моей комнате, — что, несмотря на совершенное ваше бескорыстие и самые благородные намерения, вы скоро лишитесь общей любви и заслужите общую ненависть. Вот уже некоторое время взгляды людей, вначале совершенно вам преданных, разделились; промахи врагов ваших помогли вам отчасти вернуть потерянное, но ныне вы вновь теряете его: фрондеры полагают, что вы щадите Мазарини, мазаринисты думают, что вы поддерживаете фрондеров. Знаю, что это неправда, да и не может быть правдой, но я боюсь за вас, ибо в это начинают верить люди того сорта, чье мнение со временем непременно образует общественную репутацию. Это те, кто не принадлежит ни к фрондерам, ни к мазаринистам и кто стремится лишь ко благу государства. Люди этого склада бессильны в начале смуты, они всемогущи к ее концу».

Как видите, г-н де Ламуаньон рассуждал совершенно здраво, но, поскольку он говорил так не в первый раз, да и мне самому приходили в голову подобные мысли, меня не так взволновала сама его речь, как слова, которыми он ее закончил. «Странные настали времена, сударь, — молвил он, — странные обстоятельства. Человек разумный должен поторопиться положить им конец, пусть даже ценой некоторых потерь, ибо в противном случае он рискует потерять в них свою честь, даже действуя с величайшим благоразумием. Я весьма сомневаюсь, что коннетабль де Сен-Поль ⁵²⁶ был столь виновен и намерения его были столь дурны, как нас хотят уверить». Последнее замечание, умное и глубокое, сильно на меня подействовало, тем более что картезианец отец Каруж, которого я накануне навестил в его келье, так отозвался о моем поведении: «Оно столь прямодушно и возвышенно, что те, кто был бы неспособен действовать так на вашем месте, подозревают в нем какой-то тайный умысел, а в неспокойные времена все, что представляется двусмысленным, порождает злобу». Я расскажу вам, какое впечатление оказали на меня описанные мной речи, но сначала коснусь, по возможности кратко, некоторых подробностей, не могущих быть опущенными.

Вы уже знаете, что Король, образовав парламент в Понтуазе, отбыл в Компьень. Он не мог взять с собой герцога Буйонского, — герцог как раз в эту пору умер от лихорадки ⁵²⁷, — но призвал туда канцлера, который бежал из Парижа переодетым ⁵²⁸, предпочтя Королевский совет — Совету при Месьё, куда, говоря правду, ему не следовало бы и вступать. Канцлер Франции мог совершить подобный шаг единственно из малодушия, но и правительство кардинала Мазарини единственно из слабости могло вновь поставить во главе всех советников и всех судов королевства канцлера, способного этот шаг совершить. Один из величайших изъянов, причиненных кардиналом Мазарини монархии, в том и состоит, что он мало заботился о сохранении ее достоинства. Пренебрегая им, он добился успеха, и успех этот — второе зло, на мой взгляд, еще пагубнее первого, ибо успех маскирует и прячет от людских глаз те бедствия, какие рано или поздно неминуемо постигнут государство из-за навыка в этом небрежении.

Королеве с ее гордынею трудно было согласиться вернуть канцлера, но воля Кардинала решала все; еще прежде, когда он воспылал вдруг любовью к герцогу Буйонскому, которому вручил даже управление финансами, он ответил Королеве, остерегавшей его доверяться человеку столь умному и честолюбивому: «Не Вам, Государыня, давать мне советы». Я узнал об этих словах три дня спустя от Варенна, которому их пересказал сам герцог Буйонский.

Здесь нельзя не упомянуть о гибели герцога Немурского, убитого герцогом де Бофором на дуэли ⁵²⁹, состоявшейся на Конном рынке. Вы, наверное, помните, что я рассказывал вам об их ссоре во время битвы в Жержо. Она разгорелась снова, когда они заспорили о первенстве в Совете герцога Орлеанского. Герцог Немурский почти силой вынудил г-на де Бофора драться; раненный в голову пистолетным выстрелом, он умер на месте. Г-н де Виллар, вам знакомый, был его секундантом и убил Эрикура, лейтенанта гвардии г-на де Бофора. Возвращаюсь, однако, к тому, что происходило в Люксембургском дворце.