Мемуары

Будет ли вам легче, если переворот свершится из-за усталости народа? Не извратит ли эта усталость, за которую всегда винят тех, кто особенно отличился в движении, не обратит ли она против вас мудрое бездействие, в каком вы пребываете с некоторых пор? Опасность эту, мне кажется, вы можете предвидеть, но отвратить ее вы можете лишь в том случае, если найдете выход еще до того, как междоусобица закончится одним из двух способов, мною названных. Я знаю: обещания, данные вами герцогу Орлеанскому, да и всему народу, насчет Мазарини, не позволяют вам споспешествовать его возвращению; но и вы знаете: пока Кардинал находился при дворе, я именно поэтому ничего вам не предлагал. Его там больше нет, и хотя удаление его всего лишь фиглярство и обман, оно не мешает вам предпринять известные действия, которые неизбежно сыграют вам на руку. Париж, несмотря на брожение в нем, страстно жаждет возвращения Короля, и те, кто первыми будут о нем просить, заслужат благодарность народа. Не спорю, народ по обыкновению своему сам не знает, о чем просит, ибо возвращение Короля несомненно повлечет за собой скорейшее возвращение Мазарини; однако, как бы там ни было, народ об этом просит, и, поскольку Кардинал изгнан, те, кто первыми выскажут эту просьбу народа, не смогут прослыть мазаринистами. Вот единственное, что может вас спасти, ибо, не преследуя никакой личной корысти и стремясь лишь содействовать благу государства и сохранить добрую славу в общем мнении, вы добьетесь первого, не запятнав второй.

Если бы вы могли помешать возвращению Кардинала — согласен, путь, который я вам предлагаю, был бы недостоин ни политика, ни человека благородного, ибо возвращение это в силу множества причин должно почитаться общественным бедствием; но, понимая, как то понимаете вы сами, что оно неотвратимо из-за нелепого поведения противников Мазарини, я не могу взять в толк, почему то, чему вы помешать не можете, должно стать помехой вам самому выйти из затруднения путем, который открывает перед вами поприще славы и свободы. Париж, архиепископом которого вы поставлены, стонет под игом, Парламент его сделался призраком, Ратуша — пустыней, Месьё и принц де Конде повелевают в Париже лишь постольку, поскольку это позволяет самое разнузданное отребье; испанцы, немцы, лотарингцы стоят в предместьях города и грабят даже его сады. Вы, его пастырь и освободитель, два или три раза принуждены были по три недели кряду не показываться на улице, да и сегодня ваши друзья трепещут, когда вы разгуливаете безоружный. Неужто вы ни во что не ставите возможность пресечь все эти беды, неужто упустите единственный случай, дарованный вам Провидением, чтобы заслужить общую признательность, положив им конец? Кардинал, поступки которого никогда нельзя расчесть, может возвратиться ко двору завтра же, и тогда путь, который я вам предлагаю, станет для вас пригодным менее, чем для кого-либо другого. Так не теряйте же минуты, которая, в силу рассуждения от противного, благоприятна для вас более, чем для кого-либо другого. Возьмите с собой свой клир и поезжайте в Компьень благодарить Короля за то, что он удалил Мазарини; просите его возвратиться в столицу; договоритесь об этом с теми из членов корпораций, кто желает блага государства, а почти все они — ваши личные друзья и благодаря вашему сану видят в вас естественного своего предводителя, которому в особенности пристало действовать в нынешних обстоятельствах. Если Король и в самом деле возвратится в Париж, весь город будет обязан вам, если же он вам откажет, вам все равно будут признательны за ваше намерение. Если вам удастся склонить на свою сторону Месьё, вы спасете государство, ибо я уверен: сумей он в этом случае исполнить свою роль, он привез бы Короля в Париж, а Мазарини никогда бы не вернулся в столицу. Но я полагаю, что со временем Кардинал сюда возвратится — предвосхитьте же это событие, ибо я понимаю: вы боитесь, что народ впоследствии укорит вас за него, предвосхитьте, повторяю, это событие, приняв должность в Риме, ведь вы говорили мне не раз, что предпочтете уехать в Рим, нежели выступать об руку с Мазарини. Вы кардинал, вы архиепископ Парижский, вы любимы народом, вам всего лишь тридцать семь лет — спасите Париж, спасите государство!»

Вот краткое изложение того, что высказал мне г-н де Фонтене, и притом высказал с пылкостью столь не похожей на обычную его сдержанность; его слова и в самом деле оказали на меня впечатление; хотя он не сообщил мне ничего, о чем я сам уже не думал бы (вы, наверное, помните, как я размышлял об участи, меня ожидающей, в ту пору, когда подожгли Ратушу), его рассуждения задели меня более, нежели все то, что говорили мне до сего времени другие, более даже, нежели то, что рисовал себе я сам.