Мемуары

Едва Ле Телье, Сервьен, Ондедеи, Фуке и иже с ними пронюхали о моем плане, они всеми силами стали ему противиться, утверждая, что я желаю заманить двор в ловушку; будь мои намерения искренними и прямодушными, я, мол, начал бы дело с переговоров, а не ставил Короля в такое положение, когда он принужден возвратиться в Париж, не заручившись необходимыми гарантиями, или, отказавшись туда вернуться, навлечь на себя ропот всего города. Принцесса Пфальцская, имея в руках приказ Кардинала и сознавая свою силу, отвечала им, что и при самых лучших побуждениях я не мог бы действовать иначе, ибо для меня куда опаснее скомпрометировать себя переговорами, во время которых мне самому могут расставить неисчислимые ловушки, нежели возглавить депутацию, рискуя в худшем случае обнаружить добрые намерения, которые окажутся бесплодными. Ондедеи утверждал, что единственная цель моего предложения — без опаски явиться ко двору, чтобы получить кардинальскую шапочку. Княгиня возражала на это, что получение шапочки — вопрос сугубо церемониальный, совершенно мне безразличен, и она говорила правду. Аббат Фуке ладил свое, уверяя, что у него в Париже есть люди, которые в первый же день помогут Королю утвердиться в городе, и Его Величеству нет нужды обязываться тем, кто предлагает свою помощь для того лишь, чтобы самим удержаться в столице вопреки воле монарха.

Ле Телье и Сервьен, вначале разделявшие мнение Ондедеи и Фуке, наконец уступили приказу Кардинала, а может статься, и веским, разумным доводам принцессы Пфальцской; Королева, которая, обещав выдать нам пропуск, целых три дня продержала в Компьене Шарье, посланного мною за ним, наконец приказала выправить бумаги и даже сопроводила это приказание множеством учтивых слов. Я тотчас выехал ⁵³⁷ вместе с представителями всех духовных корпораций Парижа и со свитой, состоявшей почти из двух сотен дворян, не считая пятидесяти гвардейцев герцога Орлеанского. В Санлисе я получил известие, что при дворе решили не давать пристанища моей свите, и сам Ботрю, примкнувший к ней, чтобы выбраться из Парижа, ворота которого охранялись, сказал, что не советует мне появляться в Компьене с таким большим эскортом. «Не думаю, — возразил я ему, — что вы посоветуете мне пуститься в путь в сопровождении одних лишь каноников, кюре и монахов в пору, когда по стране рыщет множество злоумышленников из разных партий». Он согласился со мной и выехал вперед, чтобы объяснить Королеве, отчего со мной такая свита и охрана, численность которых ей безбожно преувеличили. Но ему удалось добиться только, чтобы мне предоставили, где разместить восемьдесят лошадей. А у меня, благоволите заметить, в одних каретных упряжках их было сто двенадцать.

Трусость двора внушила мне только презрение, не понравилось мне другое: я не увидел на своем пути отряда гвардейцев-телохранителей, которых в эту пору принято было высылать навстречу кардиналам, когда они в первый раз являлись ко двору. Подозрительность моя сменилась бы тревогой, знай я то, что мне стало известно лишь по возвращении в Париж — почести этой меня лишили потому, что еще не решено было, как со мной поступить: одни предлагали меня арестовать, другие убить, а третьи утверждали, что слишком опасно обмануть в этом случае общее доверие. В самый день моего возвращения в Париж принц Савойский передал моему отцу через преподобного Сено из конгрегации ораторианцев, что он защищал это последнее мнение; он, мол, не станет называть имен, но на свете есть немало предателей. Принцесса Пфальцская умолчала о том, что дело зашло так далеко, но назавтра после моего прибытия призналась мне, что ей было бы спокойней видеть меня в Париже, а не в Компьене. Однако Королева оказала мне самый любезный прием, и при мне разбранила полицейского офицера, который не встретил меня, потому что, по ее уверениям, заплутался в лесу. На другой день утром Король вручил мне кардинальскую шапочку ⁵³⁸, а после обеда дал мне аудиенцию.

Вот что я сказал Королю: ⁵³⁹

«Государь! Каждый из подданных Вашего Величества может обратиться к Вам со своей нуждою, но одна лишь Церковь облечена правом напомнить Вам о Вашем долге; мы призваны напомнить Вам о нем, Государь, в силу обязательств, налагаемых на нас нашим саном, но тем более мы призваны воззвать к Вам, когда речь идет о спасении народа, ибо та самая воля, что поставила нас посредниками между Богом и людьми, начертала естественный наш удел — быть предстателями их перед королями, которые суть живой образ Божества на земле.