Мемуары дьявола

«Я? Сударыня, клянусь, я благословлю тот день и час, когда смогу почувствовать то, что испытывал когда-то; и должен сказать вам всю правду: мне кажется, за все то время, что сердце мое молчит, за весь этот период покоя оно вновь обрело всю свою молодость, мощь и восторженность».

Генерал говорил и смотрел на Оливию, как бы давая понять, что именно с ней он связывает надежду на возрождение былых страстей. Прикрывая смущение, она засмеялась:

«Ну-ну, мой генерал, хватит ребячиться! Вы забываете, что для любви мы уже немолоды; юные баловни, с которыми мы провели вчерашний вечер, и то лучше владели собой, чем мы сейчас. Давайте же, право, поговорим о чем-нибудь другом: о вас, например; я полагаю, впереди вас ждет слава…»

«Может быть, начнем все же не с меня?» — возразил генерал.

«Нет-нет! Что говорить обо мне? Я предала забвению прошлое и не хочу смотреть в будущее. Скучная, неинтересная жизнь — вот все, что мне остается. Я смирилась с этим или же еще смирюсь. То ли дело вы — у вас впереди блестящая карьера: вы уже свершили немало великих дел, и еще более великие вам предстоят. Как это прекрасно — иметь возможность вписать свое имя в историю Франции, а то и всего мира! И у вас есть такая возможность, так же, как и у других мужчин. Любовь приходит и уходит, а честолюбие остается. Поистине, вы счастливый человек!»

«Однако, — продолжил ее мысль генерал, — поверьте: честолюбивые помыслы становятся куда более целеустремленными, когда знаешь, что есть сердце, которое живо интересуется твоими успехами».

«Ну вот, — улыбнулась Оливия, — вы уже совсем превратились в юношу. Вы вновь во власти пылких безумств прекрасной молодости и прекрасных иллюзий».

«Но почему бы и вам не последовать моему примеру?»

«То, что так хорошо идет вашему возрасту, плохо выглядит в моем».

Оливия проговорила эту фразу с видимым волнением и страданием на лице и, прежде чем генерал успел произнести хоть слово, отчаянно позвонила и стала прощаться:

«Я прогоняю вас… прогоняю сегодня, поймите меня правильно. Я не прошу вас прийти снова, но я всегда дома. А сейчас мне нужно побыть одной, я нездорова. Уж очень меня утомила вчерашняя вечеринка. Прощайте…»

Конечно же Оливия лукавила: вовсе не вечеринка утомила ее, а вернее, привела в столь сильное волнение. Что же тогда заставляло ее лгать?

Генерал поцеловал ручку Оливии, которую в первый момент она в порыве чувств не хотела давать, и вышел, оставив ее наедине с нелегкими мыслями.

Луицци предельно внимательно слушал рассказ, отмечая про себя, с каким жаром Дьявол излагал историю Оливии.

— Я понимаю, — улыбнулся он, — почему ты хочешь представить мне эту женщину в менее гнусном свете, чем она того заслуживает. Что ж, и правильно делаешь, ибо я не вижу во всей этой истории ничего, кроме множества распутных похождений, которые кончаются смехотворной страстишкой потаскухи.

— Злобный недоумок! — вспылил Дьявол с резкостью, заставившей Луицци вздрогнуть. — Не суди никогда о людях и поступках по тому глупому подобию, что возникает в твоей дурной голове! Ты не видишь разве, что женщина эта подошла вплотную к самому страшному и достойному жалости несчастью?

— Да ну? — хмыкнул Луицци.

— Да! Величайшее несчастье — растерять все иллюзии относительно прошлого, ужасное горе — осознать, насколько, конечно, может осознать человеческий разум, что ошибку никогда не исправить; а ведь эта страшная наука, возможно, так и останется для нее неведомой, в то время как твой покорный слуга владеет ею во всей ее сокрушительной полноте. Разве ты можешь понять, жалкий, бесчувственный чурбан, что такое потерять возможность жить на небесах и быть приговоренным к мерзости и грязи преисподней? И если уж говорить только об Оливии, в состоянии ли ты понять все отчаяние, которое охватит ее, когда она откроет для себя, что могла бы любить и быть любимой — что считается вашим земным раем, а вместо этого всю жизнь только и делала, что торговала любовью, что означает у вас самое низкое падение?

— Я прекрасно понимаю, почему ты так сочувствуешь этой женщине, — презрительно обронил Луицци, — ее сожаления отдаленно напоминают пожирающие тебя угрызения.

— С той разницей, — продолжал Сатана, — что я сам выбрал себе участь, а за нее выбирали другие.

— Безусловно, Оливии стоит подумать на эту тему.

— Боюсь, что и тебе когда-нибудь придется над ней поразмыслить.

— Ты расскажи, что думала об этом твоя любимица: это избавит меня, может быть, от будущих ошибок и сожалений.

— Что ж, слушай, — вздохнул Сатана, — и попробуй понять меня, если сможешь.