Мемуары двоечника

Аппаратура весом полторы тонны размещалась в больших металлических ящиках-кофрах, плюс — с десяток здоровенных колонок в чехлах. И все это надо было постоянно куда-то тащить, распаковывать, устанавливать, запаковывать, снова тащить. В грузовик, в автобус, в поезд, в самолет… на оленей. Много забавных и не очень моментов связано у меня с этими перемещениями.

Однажды на каком-то сибирском аэродроме в жуткий холод мы закинули наши ящики в небольшой самолет и побежали в здание аэропорта греться. Через некоторое время приходит летчик и говорит, что лететь нельзя — перевес. Мы:

— Как так? У нас концерт вечером! Давайте как-нибудь попробуем?..

— Нет, — говорит. — Самолет обледенел, а жидкого антиобледенителя нет. Не полечу! Хотя, — продолжает он, глядя на нас, грузчиков-радистов, — если вот они лед сколют, можем попробовать.

И вот мы, четыре твердых антиобледенителя, в тридцатиградусный мороз сидим верхом на фюзеляже и скалываем какими-то тяпками и зубилами наледь с самолета. Концерт состоялся.

В другой раз мы должны были сесть в Саранске на проходящий поезд. Естественно, ночью и, конечно же, в -27! Кроме того, никто не знал, на какую платформу придет наш поезд. Поэтому наш грузовик стоял «на всех парах», готовясь, в случае необходимости, перелезть через рельсы. Рядом с нашим стоял еще один грузовик и тоже явно нервничал… Когда же наконец появились огни поезда, прибывавшего на третий путь, обе машины дружно рванули и, подпрыгивая на рельсах (мы грудью пали на наши ящики, чтобы не повредить дорогую технику), устремились к нужной платформе. Но мало въехать на платформу, надо еще найти нужный вагон. Наконец поезд остановился, но вагон проехал чуть дальше, чем мы рассчитывали. Пришлось сдавать назад. Только мы выгрузили в тамбур пару кофров (а это был обычный плацкартный вагон, где нам выделили несколько мест), как поезд тронулся (стоянка была всего пять минут). Тогда я, который в этот момент находился в тамбуре, дернул стоп-кран, поезд с жутким лязгом затормозил, но от грузовика тамбур тем не менее уже отъехал. Пришлось начинать новый маневр на узкой платформе. Когда же кузов и дверь вагона совпали, поезд снова поехал… и опять все сначала: стоп-кран, маневр, один ящик в тамбур и вновь рывок: тамбур отползает.

Помните про второй грузовик, который тоже ждал наш поезд? Когда мы все оказались на платформе, сначала из кабины, а потом и из кузова второй машины высыпались солдаты с собаками и автоматами и под резкие выкрики: «Пошел! На колени! Руки за голову! Голову вниз! Пошел! На колени!..» — стали выпрыгивать заключенные! Они прыгали, падали на колени и замирали, скрестив руки на бритых затылках. На них были надеты тонкие бушлаты, а температура, напомню, — 27… И все то время, что мы осуществляли судорожную погрузку, зэки сидели на коленях, не шевелясь, облаиваемые собаками. Их не грузили из-за непонятной суеты, которую мы устроили, и только после того, как с десятой попытки мы запихнули последнюю колонку в тамбур, теперь уже конвоиры дернули стоп-кран и под присмотром обезумевшего от всего происходящего начальника поезда начали свою погрузку в спецвагон.

Поезд поехал, а мы, привалившись к стене, сидели на полу тамбура, пытаясь отдышаться.

Руки у нас были все в крови — последствия хватания железа на морозе, в крови были и сваленные друг на друга ящики. И вот, минут через пятнадцать мы, собрав последние силы, потащили все наше хозяйство в вагон. Три часа ночи, темно, поезд мчится, отовсюду торчат ноги спящих пассажиров, и мы начинаем с грохотом швырять ящики на свободные полки. Люди, естественно, просыпаются, в полутьме видят каких-то окровавленных мужиков, которые чуть ли не на головы им бросают окровавленные цинковые гробы… И вагон начинает кричать. Сначала визжат женщины, в испуге ревут разбуженные дети… и только мужики, крепкие русские парни, громко перечисляют все обороты прекрасного, ныне запрещенного русского мата — лепота!

Вот в таких условиях приходилось работать. Поэтому, когда руководители ансамбля Юрий Маликов и Владимир Пресняков, пожалев мальчика из интеллигентной семьи, предложили мне посидеть денек в гостинице и «понянчить» их 8–10-летних детей, Диму и Володю, я с радостью согласился. Но, проведя с детишками всего один день, я вдруг страстно возжелал поскалывать с чего-нибудь лед или погрузить десять тонн железных гробов, что и стал делать с большой радостью. Так во мне, не родившись, умер воспитатель.