Мемуары Эмани

Минут через десять блюдо готово. Кусочки теста, сваренные в супе, тают во рту. Разливаю по тарелочкам так, чтобы нежные галушки были покрыты ярко-красным бульоном. Вкусно, сытно и дешево.

* * *

Через неделю меня отбраковали, я вернулась домой. Приехала во время допроса, который папа учинил бабушке. Она не смогла отвертеться. Отец был разгневан:

– Понравилось полоть рис? Не переодевайся, поедешь со мной, будешь работать на своем поле. Стыд и позор, моя дочь – батрачка.

И вот мы с папой в кишлаке, где он с дедушкой сажал рис. Мама готовила им еду, потом тоже выходила на прополку. Маленькая землянка, постель, нехитрые пожитки. Отец ткнул пальцем в угол:

– Там спать будешь, а сейчас немедленно на работу.

Так началась моя поденщина у родителей. Утром мы с мамой стали разносить удобрение, которым надо было подкармливать рис. Мама насыпала мне ведерко селитры, сама взваливала себе на спину мешок, упиралась ногами в землю и поднималась. Мешок весил пятьдесят килограммов. Таскать было тяжело, количество селитры уменьшалось медленно.

Вечером мама кивала отцу на меня, дескать, тебе не жалко ребенка. Он гневался:

– Батрачить на чужом поле может? Опозорила нас! Моя дочь у Пака работает!

Рассердила я его не на шутку. С того года каждое лето я работала вместе с родителями. Думаю, что пользы от меня было не так много, но я находилась всегда перед глазами у отца и матери. И почему я всегда причитала, что росла как трава в степи? У папы был зоркий взгляд.

* * *

Жаркое небо. Воздух еле подрагивает и опять застывает. Полевой стан. Весовщик Карим подбадривает очередь:

– Передвигайтесь быстрее.

Передвигаемся. Двумя руками поднимаем тюки и кидаем на весы. Взвесили, опять тащим мешки к тракторам, подкидываем их грузчикам. На нас огромные фартуки, которые мы получили под расписку. Потеряешь – высчитают из зарплаты, законно заработанной тобой.

Мы такие загорелые, что полоска зубов кажется белоснежной. Волосы и лицо стараемся прятать под светлыми косынками, чтобы не сгореть совсем. Моем руки в теплом арыке и ищем ровное место, чтоб расстелить фартуки и пообедать.

Я бегу к девочкам из своего поселка, развязываю узелок с едой и прислушиваюсь к разговору. Всех интересует, сколько сдала Фая.

– Пятьдесят восемь, – привычно отвечает она.

Все дружно ахают, что до обеда Фая выполнила норму. Значит, вечером она почти доберется до цифры «сто». Сто килограммов пушистой невесомой ваты, которую соберет из засохших коробочек. Ободранными в кровь пальцами утрамбует в мешок белые комочки и разогнет спину.

Мы не учимся уже с сентября. Школа закрыта, «все ушли на фронт», чтобы собирать хлопок – «белое золото республики». К девяти утра становимся между грядками, две – твои. До вечера переходим с одной на другую. И так ходим кругами до декабря… Полевой стан, щедрое солнце, кусты хлопчатника и негнущаяся спина – картинки из школьной жизни. Их не сотрешь ни одним ластиком из памяти. Те годы уместились в короткую цепочку: школа – каникулы – поле.

* * *

Став взрослой, я часто думала наедине с собой: «Где дала промашку? Почему совесть донимает, терзает воспоминаниями?» А потом поняла! Все годы жила только для себя и никогда ни о ком не думала: ни о родителях, ни о бабушке с дедушкой, ни о сестренках и братьях. Никого не обогрела заботой, никого ни разу не погладила.

Разбаловали меня похвалами. Гордились, что я разговариваю на русском языке, хорошо учусь в школе. Каждое мое слово вызывало у взрослых умиление, и моя бравада вскоре переросла в хвастовство и эгоизм.

* * *

Отцу всего-то было чуть больше тридцати лет, когда я перешла в старшие классы. Он казался мне стариком, всегда в кирзовых сапогах и дешевых рубашках. Мне не довелось беседовать с ним по душам. Нас разделяла большая дистанция. У корейцев не было принято показывать свои чувства, дети держались на расстоянии от взрослых. Иногда он сам варил на керосинке паби и дяй – густую похлебку из соевой пасты. Сажал рядом сыновей и разговаривал с ними о чем-то.

Но такие «пиршества» с сыновьями были очень редкими. Зимой, когда не было полевых работ, корейцы собирались на станции, пили дешевый портвейн и строили планы на следующий год.

Отец приходил домой, собирал всю семью и начинал беседовать. Это был монолог. Задавал вопросы и сам же отвечал на них.

– Как можно так жить? Поймите же, в дом к человеку должны заходить люди. Не заходят только к волкам, ну не волки же мы? – горячо спрашивал у родителей.

– А вы должны учиться, потому что надо вырваться из этих черных песков, где жили пленные. Это тюрьма. Надо стать человеком! – Это он уже обращался к детям. Пронзал по очереди взглядом дочерей и еще раз повторял: – Учитесь! Людьми станете!

* * *