Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Обер дю Байе признался, что в письменных инструкциях о Польше речь идет лишь в общих чертах. Ему рекомендовано оказывать поддержку польским беженцам в Константинополе и в провинциях Оттоманской Порты. Однако устные распоряжения Директории предоставляют ему карт-бланш, и он может действовать по собственному усмотрению в соответствии с обстоятельствами. В случае необходимости Директория обещает направить под его начало тридцатитысячную армию для совместных боевых действий с турками и поляками против России.

Затем посол стал подробно рассказывать об особенностях войны шуанов, о том, как сложно было победить их и остановить эту кровавую бойню. По его твердому убеждению полякам непременно следует взять на вооружение именно методы ведения войны шуанов, тем более, что нечто подобное они уже использовали во времена Барской конфедерации, о чем с восхищением ему рассказывали французские офицеры.

Теперь, когда почти все мои надежды рухнули, я слушал все это как завороженный, не осмеливаясь ни на секунду перебить собеседника. И лишь в самом конце я позволил себе осведомиться о том, что я могу сообщить депутации об этой встрече. Он просил уверить моих соотечественников, что с огромным вниманием и сочувствием относится к судьбе Польши, но пока что необходимо дождаться результатов моих первых демаршей перед правительством Турции, которые во многом и определят будущее моих сограждан в изгнании.

Почти каждый день я бывал у Обера дю Байе, стараясь не тревожить его и не задавать никаких вопросов. Но 14 октября на прогулке я все же рискнул спросить, доволен ли он своей работой в Константинополе, и получил, как и предполагал, дипломатический ответ. Правда, многое прояснилось, когда он добавил, что терпеть не может слово «bakalym»[69], которое слышит ежедневно и всякий раз, когда что-либо предлагает турецким властям.

После этого каждый раз, когда я встречал французского посла, он, улыбаясь, всегда повторял: «bakalym» и просил не отчаиваться, давая понять, что у него еще много веских аргументов, чтобы образумить турок.

21 октября произошло событие, которое засвидетельствовало и вспыльчивость характера Обера дю Байе, и его высокое самообладание. Как мне рассказали, в тот день рано утром в константинопольском порту сошли на берег триста французов. В основном это были ремесленники и мастеровые различных специальностей, прибывшие по приглашению султана для работы на турецких судоверфях. Многие из них, покидая корабль, нарушали порядок, хулиганили и творили бесчинства. О случившемся администрация порта направила жалобу в посольство Франции. Обер дю Байе вызвал к себе всех только что прибывших соотечественников и в довольно резких тонах отчитал их. Не стесняясь в выражениях, он пригрозил повесить каждого, на кого вновь пожалуются турки. Бедные республиканцы, только-только оставившие родину, где они отвыкли от таких речей, стали открыто роптать и требовать их немедленного возвращения во Францию. И тут посол после небольшой паузы заговорил иначе: «Не удивляйтесь, граждане, что я позволил себе разговаривать с вами в таком тоне. Моя должность обязывает меня внимательно следить за тем, чтобы ни один француз не порочил своей национальной гордости. Республиканцы не могут скандалить и бесчинствовать. Никому не позволено безнаказанно бесчестить родину. Я сейчас обращаюсь лишь к тем из вас, кто, возможно, не является французом либо не достоен быть сыном этого народа. И если среди вас есть люди, которые не способны оценить выгод от принадлежности к гражданам свободной и могущественной республики, то пусть они ропщут и стонут! А вы, настоящие республиканцы, вы прекрасно понимаете всю подоплеку моего эмоционального состояния и разделяете мои чувства. Помните, что каждый француз своим дарованием, своим словом и делом может способствовать моей миссии. И я надеюсь, вы не будете сомневаться, что сегодня я должен был поступить именно так, как это только что случилось».

Французы покидали резиденцию с возгласами «Да здравствует республика!»

Вечером того же дня мы отправились на прогулку по Кампо дей Морти. Обер дю Байе отошел в сторону от сопровождающих и взял меня под руку. Внимательно рассматривая надгробные камни на турецких и армянских могилах, он вдруг сказал, что подыскивает себе место для погребения, так как уверен, что Господь приберет его к себе в Константинополе. Мы шли и шли, пока, наконец, посол не прошептал, что здесь он не нашел подходящего места для своей могилы и предпочел бы, чтобы его похоронили во дворе резиденции у древа свободы. Я попытался превратить в шутку столь мрачное предчувствие, но он все повторял и повторял, что умрет в Константинополе и жить ему осталось не больше года[70].