Мемуары Муми-папы

— Но почему вы, тётенька, Хемульша, а не муми-тролль? — допытывался я.

— Мои папа и мама были хемули, и слава Богу, — отвечала она.

— А их папа и мама? — любопытствовал я.

— Хемули! — восклицала Хемульша. — И их папы и мамы тоже, и так далее и так далее, а ну марш под рукомойник, не то я разнервничаюсь!

— Жуть какая-то. И им не будет конца? — спрашивал я. — Ведь были же когда-то самые первые папа и мама!

— Это было давно-давно, не стоит ломать над этим голову, — отвечала Хемульша. — Да, собственно, почему бы нашему роду должен быть конец?

(У меня было смутное, но неотвязчивое предчувствие, что папы и мамы, составлявшие мою родословную, являли собою нечто исключительное. Я бы не удивился, если бы на моей пелёнке была вышита королевская корона. Увы! О чём мог говорить газетный лист, в который я был завёрнут?!)

Как-то ночью мне приснилось, будто я приветствую Хемульшу, держа хвост не под тем углом, а именно под углом в семьдесят градусов. Я рассказал об этом приятном сне Хемульше и спросил, рассердилась ли она.

— Сны — это ерунда, — ответила Хемульша.

— Как знать, — возразил я. — Быть может, муми-тролль, что приснился мне, настоящий, а муми-тролль, что стоит здесь перед вами, только снится вам?

— К сожалению, нет! Ты существуешь! — устало отвечала Хемульша. — Я не поспеваю за твоей мыслью! Ты совсем загонял меня! И что только из тебя выйдет в этом нехемульском мире!

— Из меня выйдет знаменитость, — на полном серьёзе заявил я. — И между прочим, я построю приют для подкидышей-хемулей. И всем им будет дозволено есть бутерброды с патокой в кровати, а под кроватью держать скунсов и ужей.

— Им это никак не подойдёт, — сказала Хемульша. К сожалению, она, пожалуй, права.

Так в постоянном и тихом удивлении протекало моё раннее детство. Я только и делал, что удивлялся и беспрестанно задавал всё новые «Что?» да «Как?». Хемульша и её тихони-найдёныши чурались меня; слово «Почему?» явно приводило их в дурное настроение. Так и выходило, что я одиноко бродил по пустынному, без единого деревца приморью возле дома Хемульши, размышляя то о паутине, то о звёздах, то о малявках с загнутыми хвостиками, шнырявших в лужах, то о ветре — он дул с разных сторон и всегда пах по-разному. (Только потом мне довелось узнать, что всякий одаренный муми-тролль удивляется тому, что другому кажется само собой разумеющимся, и не находит ничего удивительного в том, что обычному муми-троллю представляется примечательным.) Это была печальная пора.

Но мало-помалу со мной происходила перемена; я начал размышлять о форме своего носа. Я дал отставку неинтересному окружению, начал всё больше задумываться о себе, и это оказалось чарующим занятием. Я перестал задавать вопросы и вместо этого возымел сильнейшее желание рассказывать о своих чувствах и мыслях. Но, увы, кроме меня самого, не нашлось никого, кому бы я хоть сколько-нибудь был интересен.

Но вот настала весна, столь важная для моего развития. Поначалу мне было невдомёк, что она предназначена мне. Я слышал привычный писк, жужжание, гудение всех тех, кто проснулся после зимы и заспешил. Я видел, как набирает силу симметричный огород Хемульши и как тискают друг друга растения, что лезли из земли, — так много их было. Новые ветры пели по ночам. Всё пахло иначе. Всё пахло переменами. Я принюхивался, тянул носом воздух, ноги мои болели от роста, но мне по-прежнему было невдомёк, что всё это для меня.

Наконец, одним ветреным утром я очувствовался… да, прямо-таки взял и очувствовался. И тогда я напрямки спустился вниз к морю, которого Хемульша терпеть не могла и на которое, следовательно, наложила запрет.

Там меня ждало полное глубокого смысла переживание. Я впервые увидел себя во весь рост. Сверкающая льдина — это была штука побольше, чем зеркало в прихожей у Хемульши. По весеннему небу плыли облака.

Они пролетали мимо моих маленьких красивых, стоящих торчком ушей. Наконец-то я смог рассмотреть весь свой нос, крепкие, словно точёные, плечи и лапы. Вот лапы-то, собственно, и разочаровали меня слегка. У них был какой-то беспомощный, детский вид, и это смущало. Но, подумал я, со временем это наверняка пройдёт. Вне всякого сомнения, моя сила в голове. Что бы я ни делал, со мной никто не заскучает, никогда не буду я нагонять скуку на публику. У неё просто не будет времени рассматривать мои лапы. Как заворожённый, разглядывал я своё отражение. А чтобы получше разглядеть, лег животом на лёд.

И тут я исчез. Остался лишь зелёный мрак, он уходил всё дальше и дальше вглубь. Смутные тени шевелились в том необычном мире, что жил в тиши подо льдом. Тени эти словно бы угрожали и в то же время манили. У меня закружилась голова, мне показалось, что я падаю вниз! Прямо вниз, к неведомым теням…

Это была ужасная мысль, она явилась мне ещё раз: всё глубже и глубже… Прощай, жизнь! Лишь вниз, и вниз, и вниз…

Я страшно взволновался, встал и топнул ногой об лёд — испробовать, держит ли он. Лёд держал. Я пошёл прочь от берега посмотреть, держит ли лёд чуть подальше в море. Лед не выдержал.