Мемуары наполеоновского гренадера

Выйдя из лесу и приближаясь к Горе, жалкой деревушке из нескольких домов, я увидал невдалеке один из таких почтовых пунктов, о которых я уже упоминал. Я указал на него одному из сержантов нашей роты, эльзасцу Матеру и предложил ему провести там ночь, если только нам удастся добраться туда первыми, чтобы занять свободное место. Мы пустились бегом, но потом выяснилось, что он переполнен старшими офицерами, солдатами и лошадьми – около 800 человек – для нас там места уже не было.

Пока мы бродили кругом, надеясь найти свободное место, Императорская колонна и наш полк прошли вперёд, поэтому мы решили провести ночь под брюхом привязанных у дверей лошадей. Несколько раз солдаты, расположившиеся кругом на бивуаках, порывались разрушить дом, чтобы из досок соорудить костры и устроить себе убежища, а ещё добыть соломы, сваленной на чердаке. Часть соломы была употреблена для постелей теми, кто успел занять здание, и хотя там было очень тесно, они всё-таки развели маленькие костры, чтобы погреться и сварить конины. Они даже пригрозили стрелять в тех, кто попытается отрывать доски. Солдатам, влезшим на крышу, чтобы растащить её, пришлось спрыгнуть, чтобы их не убили.

Было часов 11 ночи. Одни заснули, другие грелись у костров. Вдруг раздался глухой шум. Загорелось в двух местах сарая – посредине и в конце, в противоположной стороне от той двери, под которой мы улеглись. Попытались отворить двери, но испуганные пламенем лошади взвились на дыбы, так что люди, несмотря на все свои усилия, не могли найти выхода с этой стороны. Тогда они бросились к другим дверям, но и там невозможно было пробраться сквозь пламя и дым.

Поднялась страшная суматоха – те, что находились снаружи по ту сторону сарая, кинулись к дверям, у которых мы спали и, таким образом, ещё больше мешали их отворить. Опасаясь, что к ним кто-нибудь войдёт, солдаты накануне вечером крепко заперли изнутри двери с помощью деревянного бруса, положив его поперёк. Через две минуты горело все – пожар перекинулся на крышу. Некоторые люди, спавшие, как и мы, у дверей, пытались открыть их, но безуспешно: они открывались вовнутрь. И тут мы увидели совершенно неописуемую картину. Со всех сторон слышался страшный глухой рёв: несчастные, поджариваемые живьём, неистово кричали, лезли друг на друга, стараясь выбраться на крышу. Но подул сильный ветер, и пламя вспыхнуло ещё сильнее, поэтому и тех, кому удавалось выбраться наружу, полуобгоревшим, в горящей одежде, без волос на головах, пламя, вырывавшееся с неистовством и раздуваемое ветром, опять увлекало внутрь.

Дикие крики, огонь превратился в сплошную массу, лишая несчастных всяких шансов на спасение – сущая картина ада.

Мы спасли семерых человек, вытащив их через пролом в стене. Среди них был офицер нашего полка. Его руки обгорели, одежда изодрана, а другие пострадали ещё больше. Больше спасти никого не удалось, остальные либо потеряли сознание от дыма, либо их затоптали другие солдаты. Их пришлось оставить погибать вместе с остальными. Многие из обгоревших, которым удалось выйти через крышу, умоляли нас пристрелить их, чтобы прекратить их мучения.

Увидав зарево, солдаты разных корпусов, расположившихся в окрестностях, погибавшие от холода вокруг своих небольших костров, сбежались не для того, чтобы оказать помощь – было уже поздно, да и вообще нельзя было помочь беде – а для того, чтобы погреться и поджарить кусок конины на острие штыка или сабли. По их мнению, этот пожар – сущая благодать Божья, поскольку в сарае сгорели самые богатые, те, кто унёс из Москвы больше всех разных ценностей. Мы видели как многие из этих зрителей, рискуя точно также изжариться, вытаскивали из-под развалин обгорелые трупы и обыскивали их, надеясь чем-нибудь поживиться. Другие говорили: «И поделом! Если бы они отдали нам крышу, этого бы и не случилось!» Третьи, протягивая руки к огню, приговаривали: «Какой славный огонь!», словно не осознавая, что сотни их товарищей, а может быть и родственников, согревают их сейчас своими телами.

Едва рассвело, как я с товарищами пустился в путь, чтобы присоединиться к полку. Мы молчали, перешагивали через мёртвых и умирающих, и размышляли обо всём увиденном. Мороз был ещё сильнее, чем накануне. Вскоре мы нагнали двух солдат линейного полка, каждый держал в руке кусок конины и грыз его. Они говорили, что ещё немного, и мясо так затвердеет от мороза, что его нельзя будет есть. Они уверяли нас, будто видели, как иностранные солдаты (хорваты), входящие в состав нашей армии, вытащили после пожара из-под развалин сарая изжарившийся человеческий труп, разрезали его на куски и ели. Я сам такого никогда не видел, но думаю, что подобное случалось не раз в течение этой роковой кампании.

Какой интерес имели эти полуживые люди рассказывать нам подобные вещи, если это не правда? Не время было заниматься выдумками. Я уверен, что если б не нашёл конины и сам стал бы есть человеческое мясо. Чтобы понять это, надо самому испытать муки голода, а не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого дьявола, будь он зажарен.