Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико

А потом в ее жизни появится Сергей Параджанов. Софико исполнила главную роль в его легендарном «Цвете граната». Она вспоминала, что накануне одного из съемочных дней заболела, температура была под сорок градусов. Но Параджанов и не думал отменять съемки. «То, что надо! — сказал он. — В другом состоянии у тебя не будет такого блеска в глазах».

Потом Софико признает, что режиссер оказался прав.

В конце жизни она говорила, что, если Господь отмерит ей еще немного времени, она сделает все, чтобы в Тбилиси появился музей Сергея Параджанова. Увы, этого не случилось…

— Когда я уже снималась и играла в театре, мне долгое время казалось, что мама довольно критически ко мне относится как к актрисе.

Это пошло с детства. Не забуду, как я кривлялась перед зеркалом в маминых нарядах, а она, глядя на это, восклицала: «Какая бездарность! За что мне такое наказание?»

И вдруг однажды, когда у нас были гости — Майя Плисецкая, Аркадий Райкин, другие московские знаменитости, она встала и произнесла тост: «Сегодня я могу уже с гордостью сказать, что Софико гораздо большая актриса, чем я».

И вы знаете, на меня это произвело странное впечатление. Я даже не обрадовалась этим словам. Наоборот, мне стало страшно: в произнесенном тосте чувствовалось, словно мама передает мне эстафету, словно прощается с театром.

Именно в тот момент я поняла, как много значу для мамы. И потом целую ночь не спала. Маме оставалось еще пять лет жизни.

Ее последним спектаклем стала моя постановка пьесы Поля Зиндела «Ромашка». На сцену мы выходили вместе. Этот спектакль был последним, который сыграла Верико. На другой день у нее случился инсульт…

Какое-то время Софико сидела молча, перебирая пальцами веер. За стеклами очков что-то блеснуло. Я не смел перебить ее молчание. И разглядывал стены дома, увешанные фотографиями его прежней хозяйки. К тому времени мы уже перебрались под крышу: начался дождь. Когда снова выглянуло солнце, мы вернулись в сад и опять расположились за столом.

— Знаете, я чувствую свою вину перед мамой.

Через месяц после ее смерти в бумагах я нашла маленький конвертик, на котором было написано «Софико». Я раскрыла его и прочла: «Заклинаю тебя памятью отца и брата! Если меня хватит удар, не тащи в больницу, дай мне умереть в своей постели. Не возвращайте меня к жизни. Я не заслужила жить калекой. А сегодня столько средств, сделай мне один маленький укол. Ведь я так мечтаю лежать рядом с моим мальчиком. Выполни это, для меня это будет огромным облегчением».

Но я ведь это не сразу прочла! И когда маму хватил удар, потащила ее в больницу. Конечно же, там все знали, что к ним везут Верико. В коридоре стояла толпа народа. И тогда мама правой, единственной работающей рукой взяла покрывало и накрыла себя с головой, чтобы никто не видел ее в таком состоянии.

Думаю, что, оказавшись в больнице, мама сама остановила свое сердце. У нее был инсульт, и врачи сказали, что такое состояние — надолго.

На второе утро ее уже не стало. Она была очень сильной женщиной.

Ее похоронили на святой горе Давида, в пантеоне, а меня никто и не спрашивал. Хотя она так мечтала лежать рядом с моим братом.

Получается, ни одного пункта из ее завещания я не выполнила. И это меня очень угнетает.

Утешением служит только то, что я прочла все слишком поздно.

Очень долго мама и папа были похоронены на разных кладбищах. Отца предали земле на территории киностудии «Грузия-фильм», а маму — на Мтацминда.

Говорили, что в парке киностудии будет тоже устроен пантеон для выдающихся режиссеров. Но этого так и не случилось. И могила отца так и осталась в одиночестве.

Дошло до того, что на заброшенной территории стали гулять лошади. Они паслись и щипали траву, которая росла из папиной могилы.

Тогда я обратилась к Шеварднадзе, и он распорядился перезахоронить прах папы тоже на Мтацминда.

Зимой 2011 года я оказался в гостях у бывшего президента Грузии. Эдуард Шеварднадзе рассказывал о Нани Брегвадзе. И вдруг засмеялся — вспомнил о Софико и Верико :