Мемуары. Переписка. Эссе

Книги Ваши прекрасны, но эстонская[610] вне всяких сравнений. Я плакал над ними от радости и печали, как не плакал уже давно. Как все в них точно, своевременно. Какая гармония мысли и чувств!

Хоть я и помоложе Вас несколько, но Ваша печаль мне очень понятна, и о том же думаю я, глядя на себя самого. Так что же это? Воздух ли империи, обвевающий нас, или просто дань преклонным летам?

Самое прекрасное заключается в том, что Ваш герой не переменился, он стал задумываться на пути, согреваемый красотой, добротой, любовью и прощением.

Возбужденный чтением Ваших стихов, ощутил в себе потребность к стихосложению, но, как ни старался, все получалось похожим на Вас. Таковы обстоятельства, сударь.

Желаю Вам здоровья и счастливых сновидений.

Булат Окуджава

Апрель 1986 г.[611]

Милый Давид Самойлович!

<…>

Во-первых, самое главное! Ваша книга[612] — молодость и музыка. Огромное спасибо за нее. И вот что странно. Через два стихотворения на третье Вы прощаетесь, но так по-юношески, что печаль радует. И сам звук мне кажется свежим и щемящим, как утренний холодок на реке.

<…>

Обнимаю Вас, Галю и всех чад и домочадцев.

Анатолий Гелескул

13.03.1986

Дорогой, дорогой Давид Самойлович!

Просто, как говорится, «не могу молчать». В. Баевский прислал мне свою прекрасную книгу[613], которая меня глубоко задела и взволновала. Я еще раз остро поняла, как мне дорога Ваша поэзия и Вы сами.

<…>

Сейчас я о том, что Вы — замечательный поэт, опыт которого (не только стиховой, но и опыт литературного поведения) для меня невероятно важен.

Сердечно Ваша

Татьяна Бек

19. V.1986 года

Дорогой Давид Самойлович!

<…>

Сейчас вечер, я один в квартире и понемногу читаю стихотворение за стихотворением. Думаю не только о Вас, но, как водится в России, о поколении — о Б. Слуцком, о Межирове, о Наровчатове, Луконине, Винокурове. О том, что вы сделали и чего не успели — все и каждый. Вы зря (хотя чисто по-человечески, этически все понятно) отделяете себя от М. Петровых. Вы, Дезик, не лгали и не предавали стих, даже нечаянно. (Простите, что я обращаюсь к Вам столь фамильярно, но это на правах старого молодого товарища.)

<…>

После войны именно воевавшим психологически было очень трудно снова идти на смертельный риск. Они, как декабристы, стояли перед выбором.

Большинство выбрало стих (из настоящих поэтов), думая, что это истина. Наверно, так оно и есть. А Слуцкого сделало большим поэтом еще и страдание, внутренний трагизм. И форма тут очень существенна. Бывают времена, когда музыкальность есть грех более тяжкий, чем косноязычие. Хриплая лира — это так[614].

Голоса, голоса за холмами… Какая грустная осенняя книга, и очень Ваша. Мне трудно с моими сверстниками в литературе, и легче дышится, когда рядом Вы, родом из двадцатых. <…>

Обнимаю Вас.

Евгений Сидоров

29. VIII.1986. Москва

Дорогой Дезик!

Пишу тебе по довольно странной причине.

Огромное тебе спасибо за черную книжку[615]. Я ее без конца читаю, полощу ею душу, как Мандельштам полоскал Пастернаком горло. <…> Очень хорошо подобрано, хорошо оформлено, а главное, стихи первый сорт, и еще ими лечишься, с ними отдыхаешь.

Странное дело, мне постепенно стал надоедать Слуцкий. 35 лет любил его, а теперь прямо по Лермонтову: «И мне наскучил их бессвязный и утомительный язык…». Нет, нет, я не отрекаюсь, я его люблю, как свою молодость и зрелость. Но теперь мне ты дороже всех, как «под вечер тихий разговор». По-моему, так и должно быть. С молодости — Слуцкого, под старость тебя. И ни для кого тут нет обиды. Хуже, если бы было наоборот. Я бы не доверял молодому человеку, который прямо с детства стал бы зачитываться Самойловым. По-моему, в нем чего-то бы недоставало.

<…>

В твоих стихах меня очень трогает воздух. Воздух между словами и строчками, нигде не перенажато. Раньше мне это казалось задачей, а теперь я вижу в этом естественность. Что же до голоса, то он всегда был в твоих стихах. Но раньше я слышал голос внешний, то есть тот, которым ты читал стихи вслух. Теперь схватываю внутренний, что куда важнее.

Все это, разумеется, не ограждает меня от возможных в будущем споров с тобой.

<…>

Крепко тебя обнимаю и благодарю.

Твой Володя Корнилов

13. VII.1987

Дорогой Давид Самойлович!

Простите меня, бедного, что я не сразу ответил Вам насчет «Беатриче»[616]. Комплименты комплиментами, но здесь самое главное тонкость психологической драмы. Какой-то очень важный акцент после Данте, Петрарки, Шекспира. Эта драма рождается из духовной страсти, из страсти, которая по своей природе духовная, а не плотская. Не знаю, насколько точно я выражаюсь, словом, есть в этом деле по своей сути что-то испанское… Может быть, это вырастает из Ваших «цыганских» мотивов? Конкретно о переводе боюсь и подумать!

<…>

Сердечно Ваш Сигитас Гяда

28. IX.1987. Вильнюс

Дорогой Давид Самойлович!

<…>

«Беатриче»[617] — это очень хорошая книга. Целостная и чем-то неожиданная. <…>

С сердечным приветом

Лидия Гинзбург

2. IV.1989