Мемуары. Переписка. Эссе

После стихов из «Доктора Живаго» (а это 20 лет тому назад) никогда не испытывал такого счастья, читая стихи. «Стихи и проза», «Легкая сатира», «Неужели всю жизнь», «Пятеро», «С постепенной утратой зренья», «Хочу, чтобы мои сыны», «Купальщица», «Лишь изредка родится в нас», «Рассвет», «Не мысль, не слово, — а под снегом…», «Когда с досадой и печалью», «Что-то вылепится», «Полночь под Иван-Купала», «Я ехал по холмам Богемии», «Ты, Боян, золотой соловей», «Березняк», «Тоски ледяной гребешок», «Свободный стих» (!), «Туман, туман, туман», «Одиночество — пошлая тема», «Песня о Кладенце», всё о Цыгановых, «Поэт и старожил», «Последние каникулы» (особенно гениально про шашлык) — словом, почти все — полно ощущением свободы, мудрости, силы и даже юности с большим горизонтом. Я опьянел от счастья, читая эту книгу. И хотя ты написал «не склоняй доверчиво слуха к прозревающим слишком поздно», сделай меня исключением, склони ко мне свой слух. Эта книга твоя победа, победа русской литературы, победа человеческой нравственности над бездуховностью.

Отдельные замечания.

46 стр. «Девушки, как стаи белых утиц» — вместо птиц. Или опечатка?

11 стр. вместо «обобщенней» — «обостренней»[592].

36 стр. «последний гений» — вместо слова «последний» — другое, выражающее недогениальность Фета[593].

30 стр. лучше «серебряной березовой тоскою»[594].

Целую. Твой Женя Евтушенко

31. VII.1974

P. S. Книга твоя вселила в меня впервые что-то, опасно похожее на сомнение, что я первый поэт Руси-матушки. Борюсь с этим неплодотворным чувством путем графоманства (после чтения твоей книги за 3 дня написал 35 стихов!).

Е. Е.

P. S. Чтобы твоя сердитая на меня жена не подумала, что это письмо — покаяние за якобы недохвал тебя в моей статье в «Литгазете», — информируй ее, что, несмотря на восторг мой этой книгой, все мои прежние замечания в силе. И эта книга доказала, что я был прав, ибо в ней спало, отшелушилось все то, что я вежливо критиковал.

Е. Е.

К письму Е. Евтушенко приложено стихотворение, напечатанное позже в журнале «Аврора», 1975, № 2.

ДЕЗИК

Стал я знаменитым еще в детях.
Напускал величие на лобик,
а вдали, в тени Самойлов Дезик
что-то там выпиливал, как лобзик.

Дорожил он этой теплой тенью,
и она им тоже дорожила,
и в него, как в мудрое растенье,
непоспешность вечности вложила.

Мы его встречали пьяноватым (разноватым — цензурный вариант)
с разными приятелями оплечь,
только никогда не теневатым:
свет, пожалуй, лишь в тени накопишь.

Наша знать эстрадная России
важно, снисходительно кивала
на сороковые-роковые
и на что-то про царя Ивана.

Мы не допускали в себе дерзкость
и подумать, что он пишет лучше.
Думали мы: Дезик — это Дезик.
Ключ мы сами, Дезик — это ключик.

Но теперь мы поняли хоть что-то,
становясь, надеюсь, глубже, чище —
ведь порой огромные ворота
открывает ключик, не ключище.

И читаю я «Волну и камень»,
там, где мудрость выше поколенья.
Ощущаю и вину, и пламень,
позабытый пламень поклоненья.

И себя я чувствую так странно,
будто сдохла слава, как волчица.
Мне писать стихи, пожалуй, рано,
но пора писать стихи учиться.

28 июля. Больница МПС,

по прочтении книги «Волна и камень»

Евг. Евтушенко

Дорогой Давид Самойлович!