Мемуары. Переписка. Эссе

Давид Самойлович, я наверняка уже утомил Вас болтовней, и закругляюсь.

Самое лучшее, что есть в Испании (из того, что я успел раскусить) — это хлеб и человеческие отношения. С грустью понимаешь, как мы издерганы и злы. А хлеб был тоже грустным открытием. Я так люблю его и, оказывается, всю жизнь ем что-то другое. И умру от несварения желудка. Либо разлития желчи.

А вообще народ вроде нашего — из-за угла мешком ударенный. Один пример. В Мадриде мы с Наташей (мы вместе ездили), жили у друга на самой окраине — дальше домов нет, пасутся овцы на плоских холмах, белеет цыганская деревенька и клубятся горы. Гвадаррама. Кастилия как таковая. Жили мы на углу Каспийского и Антильского моря (в новостройках для удобства таксистов все улицы называются на один лад — у нас это были моря, от Черного до Желтого и т. д.). Сосед, приятный, седой, грузинского склада, кстати таксист, спрашивает, нравится ли нам здесь и что именно. В общем, обычный разговор. Я искренне изображаю, что все нравится. И он, как бы утешая меня: «Но в России тоже много интересного. Например… (тут я чуть не покачнулся) …Ломоносов». Оказывается, он помешан на Ломоносове, а вернее — на очень здравой мысли, что только настоящее детское образование может спасти наш грешный мир. А настоящее, оно только в России, свидетельством чему — Ломоносов. «И ПТУ», — добавил я про себя. И что бы Вы думали! На своем такси (здесь арендуют машины) он со своим другом, таким же стариком, не зная языка, покатил в Россию увидеть ломоносовские места. Уж не знаю, добрался ли он до Минска и какую кузькину мать ему показали. Из деликатности и сострадания я не стал его расспрашивать о подробностях.

Уже проникнувшись доверием, он спросил: «А что сейчас там у вас происходит? Почему все кричат? На нас кричат, друг на друга кричат, если никого нет — просто кричат». — «Ну, — сказал я, — русские народ молодой, темпераментный…» — «Как мы!» — расцвел он в неотразимой испанской улыбке.

Давид Самойлович, не досадуйте на мою болтливость, ей-богу, она извинительна. Просто я засиделся в Загорянке, кровь застоялась. И рад, что разогнал ее. А еще — это испанское влияние. Испанцы совершенно не жестикулируют (именно это выдавало мою чужеземную суть), говорят негромко, но зато не смолкая. И пьют так же — понемногу, но зато непрерывно.

Я ведь пишу Вам по делу. В издательстве «Книга», кажется, запускается наконец-то «Конец трагедии». Вы эту Толину вещь знаете и, кажется, спорили с ним. Вы не согласились бы написать предисловие, вступление или что угодно, в той форме, какую выберете. Это было бы и прекрасно, и интересно. Я хочу спросить о том же Лидию Корнеевну, но убежден, что она откажется — дел у нее много, а сил мало.

Крепко целую Вас и Галю! Кланяйтесь детям. Наташа также целует, почтительно, но нежно.

Вечно Ваш

P. S. Слышали, что учудили грузины? Объявили Второе Крещение. Полезли в воду всей своей национальностью, от мала до велика, и крестились. Добро бы с перепою. Я еще все удивлялся — грузины такой кроткий и неподвижный народ. С места не сдвинешь, особенно если есть свежая зелень и начали тост говорить. Даже из-за стола выходить — неприлично, дозволяется только притвориться спящим и сползти под скатерть.

И вдруг куда-то движутся — толпами, племенами, то абхазцев усмиряют, то осетин. Что за муха укусила? А это у них, оказывается, крестовые походы!

[Г.]

Письма литераторов Д. Cамойлову [571] (1961–1989)

В архиве Д. Самойлова сохранилось большое количество писем с откликами на его прижизненные сборники стихов. Тогда, в эпоху литературоцентричности, было принято писать и живо, щедро реагировать на появление свежего поэтического текста. Стихи воспринимались и анализировались не только как уже состоявшийся, пробившийся через цензурные заслоны факт литературы, но и как факт жизни. Профессиональный читатель (а таковы все авторы этой подборки), соизмеряя слово поэта со своим духовным опытом и вкусом, не знал ничего важнее, чем это слово, для собственного самосознания. Вне зависимости от восторженного приятия или неудовлетворенности конкретным произведением поэзия была мерой вещей и мерой наивысшей пробы.

«Эта книга (“Волна и камень”. — Г. М.) твоя победа, победа русской литературы, победа человеческой нравственности над бездуховностью», — под этой фразой Евгения Евтушенко подписались бы многие, в том числе и те, что промолчали, но думали точно так же. И дело вовсе не в похвалах адресату, а в направлении мысли: «Воздух (ли) империи, обвевающий нас», по выражению Булата Окуджавы, был тяжелей свинца. И кому, как не поэтам, было преобразовывать его в пригодный для вольного дыхания состав.

Цена вопроса была куда как высока. Вот как судит Евгений Сидоров: «После войны именно воевавшим психологически было очень трудно снова идти на смертельный риск. Они, как декабристы, стояли перед выбором.

Большинство выбрало стих (из настоящих поэтов), думая, что это истина».