Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

Я услышал, как Череп прошептал у меня за спиной:

– Они безумны, оба.

Я не мог разобрать, кто побеждал, так как их движения были такими ожесточенными, что невозможно было сказать, где чья рука или нога. Но вот вдруг я увидел, что от борющейся кучи отделился инквизитор и с трудом встал на колени. Он поскальзывался и терял равновесие, но вскоре ему удалось подняться на ноги. Магистр перекатился на спину, живот его тяжело вздымался, голова моталась из стороны в сторону.

– И это твоя победа? – сдавленно прокричал делла Кроче. – Твоя месть? О, Андреа Коллини, победила истина Евангелия!

– И в чем истина Евангелия?

– Вот в чем!

И, подняв одну ногу, он с чудовищной силой ударил в лицо Андреа де Коллини. Но как раз в этот момент магистр выставил руки, схватил за щиколотку, резко дернул, и инквизитор снова упал с криком ярости. Cauchemar начался сначала. Они плотно прижались друг к другу, грудь к груди, ноги их переплелись. Лежа так, они принялись драться ртами – кусаться, рвать и терзать.

– Помоги, Господи! – заорал делла Кроче, высвободив руку и сунув ее магистру между ног. Я услышал резкий вдох и за ним тихий стон боли.

На мгновение дерущиеся откатились друг от друга, но немедленно сцепились снова. Магистр тут же выкрутился, ткнул пяткой инквизитору между ягодиц и принялся безжалостно пинать его в промежность, колотя то место, которое и так уже было разорвано во время надругательства. Томазо делла Кроче вскрикнул. Он вскрикнул, схватил магистра за ногу и впился в икру зубами.

То, что я увидел тогда, я ни за что не хочу увидеть еще раз. Это зрелище отпечаталось у меня в мозгу. В моей памяти, в моей душе. Один страшный образ, живой и ясный, который по сей день является мне днем и часто, непрошенный, лишает меня сна ночью. Это было лицо Томазо делла Кроче, с глазами, выкатившимися из глазниц, бешеными от ужаса и отчаяния, – это были глаза несчастного зверя, которого вот-вот должны убить. Во рту у него был рваный кусок мяса, сочащийся кровью. Лунный свет, словно прозрачный серебряный саван, лежал прямо на этом лице, превращая его в лицо самой смерти. Это было лицо человеческого существа, сделавшегося бешеным, кровожадным зверем.

Мы все стояли, смотрели, и каждый из нас чувствовал, что еще чуть-чуть, и он больше не вынесет этого, но первым не выдержал Нино. С громким воплем и залитым слезами лицом он бросился вперед, Я заметил, что в одной руке он держит большой обломок камня.

– Стойте, прекратите! – кричал Нино.

– Нино! – воскликнул я. – Нет! Нет!

Но было уже поздно. Он был уже рядом с катающимися, пинающимися телами и стоял над ними, вглядываясь вниз, отыскивая цель, высоко подняв руку. Они его не замечали.

– Я сказал вам, стойте! – прокричал он, и рука с размахом опустилась, расплющив чью-то голову и разметав фонтаном окровавленную кость и мозг.

Но чья это голова?

Казалось, будто в грозовых облаках цвета крови исчезла одна вселенная, а на ее месте возникла другая. Теперь казалось, что ночь вечна, что сама вечность была втиснута в каждое мимолетное мгновение той ночи. Вдруг в тишине и безмолвии послышался голос.

– Это сделает Пеппе, – сказал Андреа де Коллини.

Он сидел на земле и теперь встал, все еще голый, затем подошел к нам. Лицо его было изуродовано: один глаз вырван, нос сломан и весь в крови, нижняя губа прокушена. Все тело покрывали царапины, ушибы, блестели слизью черные зияющие раны, и сквозь них видна была кость. Просто чудо, что магистр мог стоять.

– Нино привел наш небольшой спор к преждевременному концу, – проговорил магистр невнятно, охрипшим голосом. – Очень жаль, но что сделано, то сделано. Теперь ты, Пеппе, теперь твоя очередь. Возьми у Нино нож. Воткни его сюда… – он медленно поднял одну руку и коснулся пальцем горла, – воткни его сюда поглубже. Как можно быстрее. Потом уходи. Я хочу, чтобы нас нашли вместе, Томазо делла Кроче и меня.

– Зачем? – воскликнул я, запрокинув насколько мог голову и глядя в широкое ночное небо, где бесчисленные звезды, тысячи и тысячи их, мерцали, словно крошечные бриллианты.

Тихо, ласково Андреа де Коллини сказал:

– Зачем, Пеппе? Ради любви.

Я опустил голову и посмотрел ему в глаза. Он снова сказал:

– Сделай это ради любви ко мне.

Затем странный жест: нагнувшись, приблизив свое изуродованное лицо к моему, магистр коснулся распухшими губами моих губ и поцеловал меня сладким, восхитительным поцелуем, – таким сладким и таким чудным, в точности таким, каким я запомнил поцелуй Лауры! – и я почти потерял сознание. На мгновение я полностью позабыл об incubus, который нас охватил; не ощущал своего жалкого куцего тельца – потерял все ощущения мира, времени: я парил в неощутимом мгновении вечности. Все стремления, все суетные позывы и острая тоска, все желания ума, сердца и гениталий были удовлетворены этим необычным поцелуем: руки отца, чресла возлюбленного, верность дорогого друга, первый крик рождения и последнее молчание смерти были связаны вместе, объединены и выпущены в едином порыве extasis. О, Андреа, Андреа!

Он выпрямился. Его взгляд светился нежностью.