Ах, поверьте, теперь я меньше всего склонен защищать свою пьесу. Мне случалось перечитывал её с тех пор. И она, конечно, далеко не шедевр. А главное, очень уж неуклюжая. Но не следует забывать, что едва запахнет провалом, в любом респектабельном — хотя вправе ли он в таких случаях называться респектабельным? — зале, где назначена генеральная репетиция, непременно найдётся пара десятков писак, которым никак не удаётся пристроить свои пьески, в сопровождении стольких же озлобленных супружниц, пара десятков критиков, что привыкли скрывать своё мнение лишь в тех случаях, когда пьеса им действительно понравилась, пара десятков друзей, которые не в состоянии вам помочь и чьи благие намеренья оборачиваются медвежьими услугами... и наконец, сотня-другая типов, появившихся невесть откуда, которым надлежало бы находиться где-нибудь совсем в другом месте, которых встречаешь повсюду и которые всегда тут как тут, когда можно «поскорбеть над усопшим».
Фейдо тоже пришёл, чтобы быть рядом, ведь он догадывался, что мою пьесу зашикают при первой же возможности. Но нет, он был не из тех, кому хотелось быть свидетелем моего провала — просто не хотел оставлять меня в одиночестве.
Действие третьего акта «Ключа» проходило на палубе яхты. Действующих лиц было трое: муж, жена и молодой человек В момент, когда муж замечает, что жена изменяет ему с молодым человеком, его вдруг охватывает отчаянный приступ морской болезни. Эта сцена — явно не очень-то забавная, ибо, получилась она у меня или нет, но по правде говоря, комического в ней было мало — тем не менее, как мне казалось, была самой удачной во всей пьесе. Так вот, именно при первых репликах этой самой сцены и послышались первые признаки шиканья.
Вообще шиканье — явление весьма курьёзное. Это непроизвольная демонстрация раздражения, которое уже более невозможно сдержать. Я говорю о подлинном шиканье, дружном и от чистого сердца, а не о тех похожих на шипение звуках, одиночных, упорных — и тщетных. Настоящее, неподдельное шиканье обычно начинается со смешка, этакого странного хихиканья — но это, худо-бедно, но всё же смех, который, правда, никто, кроме автора, не способен принять за чистую монету. «Подумать только, — говорит он сам себе, — вот эффект, на который я даже не рассчитывал». К несчастью, этот смех быстро превращается в некое подобие ропота, из которого рождаются новые взрывы смеха, более нервного и издевательского, который теперь уже не оставляет в душе бедного автора ни малейших иллюзий. Порой ропот внезапно прекращается. Ему на смену приходит гнетущая, напряжённая тишина. Причиной тому может стать какая-нибудь неожиданная, странная реплика — слишком прозрачная или, напротив, совершенно туманная... Короткая передышка. И когда, пару минут спустя, ропот возобновляется, он становится ещё резче и отчетливей — и тут вскоре раздаётся первый свист. Роковой сигнал конца!
Кто никогда не слышал свиста, даже представить себе не может, какую физическую боль он способен причинить. Думаю, если ты совершил какой-нибудь дурной поступок, скажем, обман, предательство или вероломство, следует склонить голову перед возмездием и, бия себя в грудь, признаться: «Что ж, я это заслужил!» Но ведь неудачно написанный третий акт вряд ли можно считать преступлением! Нет, я не заслужил такой строгой кары — во всяком случае, вот что повторял я про себя, прислушиваясь к чудовищному шуму в зале, который резал мне слух и разрывал сердце.
Зритель не должен свистеть. Конечно, это его право. И нельзя лишать его этого права — но ему не следует им пользоваться. Это уж чересчур. Это просто бесчеловечно...
Если, скажем, какой-то актёр проявил непочтительность к публике, и та потребовала от него незамедлительных извинений, это я ещё могу понять... Но освистывать автора за то, что его пьеса обманула ваши ожидания? Нет-нет, повторяю, это слишком, это уже отдаёт каким-то садизмом.
Провал уже сам по себе достаточно жестокое наказание, мне ли этого не знать!
Должно быть, вид у меня было довольно жалкий, когда я, стоя за кулисами, слушал, как меня освистывают, потому что тут Фейдо своим ласковым голоском проворковал:
— Не слушай ты их! Пошли отсюда.
И, взяв, будто больного, под самый локоток, потащил прочь со сцены. Прибежище мы нашли в уборной Режан.
— Это что ещё такое? — удивился он, войдя.
Речь шла о шпалере в два квадратных метра, из каждого ромба которой свисали персики. А у подножья шпалеры красовался ещё целый куст клубники. Я послал это Режан в знак благодарности. Но это было ничто по сравнению с тем, чем я был ей обязан! Ведь это по моей вине освистали бедняжку Режан!
Десять минут спустя мы с Фейдо, болтая, незаметно для себя слопали всю клубничку...
В полночь занавес опустился — похоронив под собой мою пьесу. Десятка два друзей явились ко мне, сердечно пожимая мне руку, искренне огорчённые, любезные, исполненные сострадания — но каждый со своим особым суждением:
— Выкинь третий!
— А я бы на твоём месте просто целиком выбросил весь первый!
— Знаешь, поменяй местами второй и третий, перепиши десяток реплик, вот и всё.