Мемуары сорокалетнего

— Но ведь в этом возрасте, — Светлана пыталась взять в союзники и меня, — все жизненные процессы протекают безумно замедленно. Это все может тянуться до бесконечности. А ведь мы, Костя, через три месяца уезжаем за рубеж.

— Но ведь не завтра уезжаем!

— И значит, три месяца мы должны жить в аду, мучиться сами, мучить бедную старуху, а потом, возможно, все бросить на мальчика?

— Света, посуетись, Света, — бурчал Федя. — Ты нам поесть собрала?

— Сейчас соберу. Но давай порассуждаем; Костя, он свой человек. Зачем все эти сложности, если государство в социальном плане готово нам помочь! Разве ты не смог бы устроить Евдокию Павловну в какой-нибудь дом для престарелых, ну, наконец, в какую-нибудь хорошую больницу? И мама так же считает. Она вчера прислала письмо.

— Ах, и мамочка, любезная теща, так считает? — Федя явно ёрничал. — Сегодня, как и сорок пять лет назад, наша мамочка большая альтруистка. А ты помнишь?..

— Федор! — прикрикнула Светлана. — Не болтай лишнего.

— Мы, конечно, отблагодарили бы людей, — продолжала Светлана в прежнем тоне уговора, — заплатили сиделке и со спокойной совестью бы уехали, а Валерик смог бы нормально продолжать свои занятия. Мама Евдокии Павловне очень благодарна, она живет у нас как член семьи. Мы лелеем ее старость.

— Мама, — зашипел Федор, — вспомнила о ней, когда она впервые поехала в загранку и тебя не с кем было оставить.

— Федор!

— Я сорок лет Федор. Но когда я женился на тебе, Евдокия Павловна, по нашему семейному штатному расписанию, ходила в других рангах…

По выражению Фединого лица я подумал, что смываться из кухни самое время — Светка переступила черту, или я Федю не знаю.

— Вот что, ребята, — сказал я как можно более дружелюбно, — вы выясняйте отношения, а я пойду посмотрю по телеку «Движение без опасности», — для меня это актуально.

Маневр был предпринят вовремя. Не успел я закрыть дверь, как Федор разразился бранью.

— Ты не понимаешь разве, прорва, прор-ва, — орал Федя, — что старуха воспитала и вынянчила тебя, выходила нашего балбеса! Ты понимаешь, что она хочет умереть дома? До-ма! В своей кровати. И видеть рядом с собою тебя, меня, нашего балбеса и знать, знать или хотя бы искренне обманываться, что мы хорошие люди…

Загремели тарелки, всхлипнула Светлана, пора было включать телевизор на полную мощность.

Квартира за последнее время у Феди сильно не менялась, но то новая стенка появится, то новая люстра, а то дефицитная книжка, преднамеренно брошенная на журнальный столик. На этот раз новым был телевизор — огромная японская машина, вся в никеле, пластмассе и блестящих кнопках. Я врубил громкость почти до предела, заглушая семейную стычку, и пошел в комнату Евдокии Павловны.

К моему удивлению, в комнате бабушки был полный порядок: не стояли тазы, не валялись по всем углам мокрые полотенца. Тумбочка возле кровати была застелена чистой салфеткой, а на ней — прикрытый блюдечком стакан морса. Евдокия Павловна лежала чистая, ухоженная, с причесанными волосами. Про себя я подумал: а Светке-то, этой прагматичке, оказывается, и человеческое, родственное не чуждо. Вот тебе и на!

Евдокия Павловна сразу меня узнала.

— Это ты, Костик?! Хорошо, что навестил, пора прощаться. Болит все, ни одной живой косточки.

— Да что вы, Евдокия Павловна, вы еще на Валерочкиной свадьбе должны поплясать.

— Поздно, Костенька, плясать, я уж ничего не хочу. Мне бы только не быть никому обузой. Мне бы только скорей помереть… — Она сказала это спокойно, как давно продуманное и прочувствованное, без малейшего желания кого-нибудь разжалобить или растрогать, как очевидность, которую давно поняла она, но отчего-то еще никак не поймут окружающие: она действительно искренне хочет помереть, хочет, чтобы со смертью в ее физически изношенном жизнью теле прекратились мучения и, самое главное, распрямилась, освободилась от мук душа, потому что душа ее, привыкшая к состраданию, к тому, что это сострадание всегда было нужным ее близким, вдруг стала одинокой, а одинокая душа жить не может. Наверное, Светка, Федя да и непутевый ее правнук — все они во имя прошлого, во имя простейшей гигиены своей совести делают все, чтобы облегчить Евдокии Павловне ее страдания. Но никто не хочет обременять свою душу, тратить свое время на разговоры и сострадание старухе, она живет чистая, вымытая, ухоженная, одна в этой хорошо проветренной комнате, и единственный собеседник, которому она не наскучила, — это небольшой телевизор, блок дистанционного управления которым заботливо положили рядом со стаканом морса на тумбочку, в изголовье…

Я тогда попросил судьбу: избавь меня быть когда-нибудь обузой для моих родных, избавь быть плотиной на пути их жизни и счастья!