Мемуары везучего еврея. Итальянская история

Когда я вошел в кабинет, то был уверен, что выйду из него без потерь, потому что мне не хватало смелости признаться в своем страхе. Вместо этого признание получилось само собой, короткими, отрывочными предложениями. Офицер отпустил меня сухим «very well»[97], и я по сей день чувствую, как оно вонзилось мне ножом в живот. Я возвратил пояс с соверенами, снаряжение, код и вернулся к себе в комнату под крышей виллы, где мы квартировали, чтобы собрать вещи и вернуться в свою часть. Я вытащил из рюкзака итальянский револьвер, украденный мной из склада трофеев, и положил его на край кровати. Револьвер упал на пол и раздался выстрел. Пуля скользнула мне по лбу и сожгла клок волос. Оглушенный выстрелом, я посмотрел в зеркало на свое посиневшее лицо. Никто в здании выстрела не слышал. В тот момент я сказал себе, что это был несчастный случай со счастливым концом. Но теперь, находясь на борту корабля, который мчал меня к прекрасному будущему, я уже знал, что это неправда, что в тот вечер в Бари я всерьез хотел умереть. Незримая рука отклонила пулю от ее пути так же, как отклонила ту, которая летела в мою голову, когда отец чистил револьвер. Мне, определенно, пока еще не суждено было умереть. В тот год, проглотивший миллионы мужчин, женщин и детей, мне на роду было написано продолжать свой военный маскарад и поглощать бочки пива, пока мой народ погибал. В тот вечер в Бари мне ничего другого не оставалось, кроме как исчезнуть, выбросить свою военную форму, взять обратно свое имя, с которым я был рожден и которое я сменил, вступив в армию, и подвести тем самым черту под своим двадцатидвухлетним существованием, начать все сначала. Я должен был сменить и кожу, и душу, стать другим человеком, даже заплатив за это, если необходимо, превращением в нового доктора Джекила. С этими смутными, темными мыслями в голове и твердой решимостью в сердце я вышел из маленькой виллы нашей части и зашагал вдоль трамвайной линии по направлению к полям, убежденный в том, что зашел туда, откуда нет возврата. Но не прошло и пяти минут, как я натолкнулся на Франческу.

Как она отличалась от Береники! Не столько внешностью, потому что между двумя женщинами было что-то общее, хотя Франческе было уже за тридцать, но скорее лицом, так оно было не похоже на лицо Береники, каким оно запомнилось мне с нашей последней встречи на ступеньках барака военного лагеря в Каср-эль-Нил в Каире.

После того как меня перевели из Иерусалима в Египет, Береника тоже попала в Каир в качестве шофера транспортной компании. Несколько недель я безуспешно искал ее, не зная, что она сменила имя. Когда я наконец нашел ее, мне не пришло в голову спросить, почему она сделала это, ведь среди палестинских добровольцев родом из Италии и Германии было принято при вступлении в армию менять фамилию, чтобы обезопасить себя в случае пленения. И я поступил так же. Только когда я стоял перед Береникой с букетом цветов в руке и заявил ей о своем твердом решении жениться на ней, я понял из ее смущенного ответа, что она взяла фамилию своего мужа. Удар был жестоким, но в возрасте двадцати лет, в разгаре войны, никто не умирает от любви. Все же я до сих пор был зол и не мог стереть из памяти загадочное выражение ее лица. В нем было что-то темное и трагическое, как зов смерти, какая-то неизбывная грусть, необъяснимая тревога, которую я замечал в глазах некоторых еврейских солдат, прибывших в Италию из Палестины. Они, как и Береника, жили в мире Холокоста. Я же, напротив, при том что все мои родственники находились в местах, оккупированных немцами, никак не связывал их судьбу со все чаще доходящими до нас сведениями о систематическом уничтожении евреев немцами. Наверное, я просто не мог представить себе своих родных мертвыми, а те немногие итальянские евреи, которых я встречал в Бари, рассказывали мне не только об опасностях, с которыми они столкнулись, пересекая линию фронта, но и о помощи, полученной ими от местного населения. Рассказы о бегстве звучали как приключенческие повести, зачастую расцвеченные юмористическими эпизодами. Сама мысль о том, что мои родители могут быть депортированы, никогда не посещала меня. На деле, как я уже говорил, они спаслись, отец — маскируясь под странствующего коробейника, а мать и сестра — спрятавшись в монастыре. В отличие от них и от Береники, Франческа не была ни еврейкой, ни итальянкой. Она была далматинкой, и ее лицо не несло на себе печати пережитой трагедии. Я несколько раз встречал ее в трамвае, который шел из Бари в район Карбонара мимо нашей штаб-квартиры. Обратил я на нее внимание не столько из-за тонких черт ее лица, обрамленного копной тициановских волос, сколько из-за контраста между ее элегантностью и вульгарной атмосферой, превалирующей в городе.